За почти два столетия своего существования стены францисканской обители в Санто-Доминго де Гусман не видели, наверно, такой разношерстой компании. Среди трех дюжин оборванных бородатых мужчин, разбиравших разрушенную восточную стену монастырского сада, можно было найти англичан и французов, одного голландца и трех шотландцев, католиков и гугенотов, рабов и свободных — относительно свободных, разумеется, потому что все они были пленниками, о чем ненавязчиво напоминали дежурившие вокруг испанские солдаты.

Испанцы томились — и жарой, и бездельем, и скукой. От первой кое-как спасали разросшиеся за века деревья монастырского сада — но только устроившегося под ними сержанта. От третьей помогал яростный стук молотков, доносившийся со стороны аудиенсии — виселицы здесь строили с куда большим рвением чем обители. От второго не помогало ничего. И поэтому вместо того, чтобы прервать затянувшийся разговор между бросившими работу пленными, испанцы то и дело сами в него вмешивались, благо шел он на их родном языке, которым в той или иной степени владели все участники.

— Это… — младший из них, белокурый юноша с глубоко ввалившимися глазами и нечистой кожей, говорил медленно и с сильным голландским акцентом, — было с углем?

— Нет, — зеленые глаза говорившего лукаво блеснули, но он тут же отвернулся и с деланным равнодушием почесал небритую щеку. Никто не принял бы его за испанца, но за местного уроженца он сошел бы без труда. — Не с углем.

— Не с углем, — не выдержал один из охранников, — а углем. Пишут углем, а не с углем, болван. Это было углем, Бадахо?

— И не углем тоже.

Вопрос был чрезвычайно занимательный, и тот, кого назвали Бадахо или Болтун, молодой француз чуть более пристойного вида чем его товарищи по несчастью, ухитрялся пока отбивать все попытки получить на него ответ.

— Это было на настоящей земле?

— Да.

— По-настоящему написано?

— Да.

Простые вопросы кончились быстро — не чернилами, не молоком, не лимонным соком, не палочкой, не вилами — теперь начались дурацкие:

— Утром? В Старом свете? Тогда в Новом? На каком языке?

— Не могу ответить.

— На испанском?

Француз задумался, и все притихли, напряженно ожидая ответа. Какую роль это играло, никто не понимал, но раз он ответил не сразу…

— Н-нет, — решил он наконец.

— На французском? На английском? На голландском?

Ответы были отрицательные, и солдаты растерянно переглянулись.

— На латыни? — спросил астуриец по кличке Рико.

— Да.

На астурийца посыпались поздравления, и тот приосанился, однако прежде чем кто-либо придумал следующий вопрос, позади столпившихся людей как гром с ясного неба прозвучало сакраментальное:

— Какого черта здесь происходит?

Подкравшийся незаметно сержант был поистине богатырского роста, и холодный взгляд его воспаленных глаз остановился на французе еще раньше, чем солдаты расступились, повинуясь нетерпеливому взмаху его руки.

— Болтун, конечно, — процедил он. В отличие от своих солдат, этот выговаривал каждое слово с чистейшим кастильским произношением.

Француз развел руками.

— Кто? Месье д'Анженн, к вашим услугам, сеньор Гонсалес. Представляете, как вы будете жалеть, что не захотели получить за меня выкуп, когда я умру здесь от голода, жажды и недостатка приличного общества?

Кто-то хихикнул, но скорее нервно, чем весело.

— Сейчас вы увидите приличное общество, — последовал неожиданный ответ. — Всех к аудиенсии, живо!

Солдаты и пленные все пришли в движение, несколько человек попросили воды, получили резкий отказ, и унылая колонна побрела по растрескавшимся от жары улицам в сторону порта. Туда же, как оказалось, торопились и горожане, и из их оживленной болтовни пленные вскоре узнали, что виселицы были построены для пиратов, привезенным вернувшимся в родной порт галеоном.

— Ведут! — донеслось спереди, и все сразу прибавили шагу. Торопиться, однако, смысла не было — помост с виселицей был достаточно высоким, чтобы его было видно со всей площади, а пленным все равно пришлось остаться в задних рядах. Те, кто был повыше, вытягивал шеи, пытаясь разглядеть осужденных, остальные мрачно смотрели в грязь под ногами.

— Это была епитимья? — спросил остановившийся рядом с французом солдат, и остальные заинтересованно повернулись к ним. Француз не ответил, и испанец ткнул его в бок прикладом. — Эй! Это была епитимья?

Француз сказал что-то, но почти беззвучно, а потом показал на свое горло.

— Кивни, — предложил солдат. — Или головой помотай.

Француз ответил жестом, испанец побагровел, но тут как раз взвыли трубы, и на площадь опустилась напряженная тишина.

Отредактировано Шарль Дюма (2021-03-26 19:45:14)

Приговор слушали молча, но когда отзвучали последние слова, все принялись обмениваться впечатлениями. Застывший было торговцы — мальчишка-водонос и одноногий негр с корзинкой жаренных в масле пирожков — снова принялись обходить толпу, предлагая свой товар. В том углу площади, куда согнали пленных, списки не велись, зато заключались пари. Как оказалось, в первом десятке пиратов у некоторых были знакомые, и их именами обменивались сейчас на двух языках:

— Какой же это Берсо? Этот не то, что на бочку — и на бочонок не потянет.

— Ну, захотелось кому-то под чужим именем сдохнуть. Дольше дергаться будет, вот увидишь.

— Это не из-за имени, это потому что тощий.

— Гантье это, — чуть слышным шепотом сказал Болтун. — Трепло он.

— Что, большее чем ты?

— "Вы", будьте любезны.

Каторжники привычно захихикали, кто-то фыркнул. Кличка Маркиз, под которой француз был известен в своей команде, в Санто-Доминго не прижилась, да и не такой известной она была, чтобы снискать ему особое отношение — не более чем его претензии на дворянское имя.

— Ставлю на толстого, слева, — продолжил он.

— Джонсон это, — сказал кто-то из шотландцев, понимавший по-французски. — Боцман с "Красотки".

— А я на седого, — решил одноухий англичанин по кличке Мушкетер, выслушав перевод.

Седой пират, которого как раз подтаскивали к петле, отчаянно вырывался, вопя что-то про ошибку и доброе имя. Судя по тому, что никто из пленных его не знал, может, и не врал.

— Держи, — тот же солдат украдкой сунул Болтуну свое фляжку. — Один глоток. Епитимья?

Глоток оказался долгим, и несколько капель пролились на лохмотья француза, когда испанец, устав ждать, отобрал у него фляжку.

— Нет.

Повешенные затихали, толпа, напротив, шумела все громче.

Отредактировано Шарль Дюма (2021-03-26 11:05:17)

Выиграл пари Мушкетер — седой перестал дергаться раньше чем толстый — и француз со вздохом принялся развязывать узелок на полах своей рубашки.

— Sword? — спросил англичанин, которому кто-то, похоже, перевел загадку.

— Нет.

Пальцы Болтуна были покрыты ссадинами, ногти обломаны или обкусаны, а узелок был завязан на совесть и поддавался с трудом. К тому времени, как француз протянул победителю извлеченную на свет божий мелкую монетку, место повешенных на помосте заняли живые. Некоторых из них узнали, но и здесь эпитафии были короткими — тот был дурак, этот храбрец. Большая часть каторжников были не пиратами, а торговцами или контрабандистами, но грань между ними тонка, и поди знай, когда кто из них ее переходил. Болтун назвал больше имен чем другие, но может, потому лишь, что он вообще больше болтал. Сейчас это явно шло ему на пользу — прислушивались к его болтовне не только понимавшие по-французски солдаты и товарищи по несчастью, но и ближайшие соседи, и один из них, долговязый метис, неожиданно вытащил и потряс на руке свой кисет.

— А этот, — сказал он с ужасающим акцентом, — в середке который, он правда Пикардиец?

— Как бог свят, — подтвердил чернявый Скворец, с завистью глядя на расшитый цветными узорами мешочек.

Метис не обратил внимания, нетерпеливо ожидая ответа.

— Правда, — кивнул Болтун, подставляя руку. — Но не тот, что ты думаешь. Этот просто пикардиец, даром что Пьер. Того не найдут.

Пьер Пикардиец, исчезнувший несколько лет назад, был не так хорошо известен как Морган или даже Равено де Люссан, однако его имя, прогремев с помоста, не осталось неузнанным. Метис, бросив настороженный взгляд на ближайшего солдата, открыл уже рот, чтобы задать следующий вопрос, когда над площадью снова разнесся громовой голос альгвасила.

— Вот и познакомимся, — заметил помалкивавший до сих пор другой француз, Дюбуа по прозвищу Ясень, когда сопровождавший каторжников офицер начал проталкиваться к помосту. — Вот и узнаем, кого найдут, кого нет.

Толпа, разочарованно гудя, начала расходиться. Метис, щедро наполнив подставленную горсть табаком, бросился догонять кого-то, на ходу завязывая кисет, и к счастливчику тут же пододвинулись соседи.

— Хоть на пол-трубочки, а? — взмолился Пино, товарищ Болтуна по команде и мастак вырезать по дереву, и к нему тут же присоединился Верньо, другой такой же заядлый курильщик:

— Делись, Маркиз, ты мне с прошлого раза должен.

— И мне, и мне, — Мушкетер снова извлек ту же монету, и немолодой голландец Пит облизнул губы:

— Месье д'Анженн…

Болтун молча протянул им свою добычу, не сводя глаз с помоста, на который как раз поднимался Гонсалес. Даже через всю площадь видно было, как блестит от пота его широкое лицо.

— Святый Боже, падре, — пробормотал он, не глядя на священника, к которому, казалось, обращался, — ну и головорезы. Так, по-испански кто знает?

К тому времени, как новичков подвели к ждавшим на солнцепеке каторжникам, площадь почти опустела. Попытка Верньо сесть, хоть прямо в пыль под ногами, была предотвращена резким окриком, и пленные, понурившись, уставились кто на потрескавшуюся землю, кто на собственные босые ноги.

— Как это… — Мушкетер, набив трубку, посасывал ее — огня ни у кого не было. — С этим… with a branch?

— Веткой, — подсказал Болтун, завязывая монетку в тот же край рубахи. — Нет.

— Во завернул… — протянул Скворец.

Кроме них троих не говорил никто, и никто больше за отбором не следил. Даже солдаты притихли, то и дело уныло поглядывая на украшавшие губернаторский особняк солнечные часы. Тень от гномона давно перебралась за полуденную отметку, воздух дрожал от зноя, и даже свиньи, в любой день и час рывшиеся в мусорных кучах на узких улочках, куда-то попрятались.

— Вот ведь… — пробормотал Гонсалес, подходя со своими новыми подопечными, и возвысил голос: — Поприветствуйте его высочество, сеньоры французы, вашей знати прибыло!

— Мой бог! — в голосе Болтуна прозвучало искреннее изумление, но смешинка в зеленых глазах его выдавала. — Кто следующий, папа римский?

— Неужто правда? — удивился Верньо, с нескрываемым интересом разглядывая единственного из пополнения, чья выправка указала бы французам на офицера, даже если бы сержант не ткнул в него пальцем.

— Шарль Дюма д'Анженн, к вашим услугам, — Болтун назвался первым, но ему это не помогло:

— Граф Болтун де Бурбон, — поправил Пино, и игру тут же подхватили другие: — Виконт Трепло де Валуа! Герцог Санто-Доминго и Малых Антильских Островов!

— Пошли, чего встали! — рявкнул сержант, и колонна каторжников двинулась в сторону монастыря.

Болтун махнул рукой, указывая туда же, куда протянулись короткие тени.

— Как здесь могут кормить? Оленина на завтрак, перепелки на сладкое…

— Бобы любите? — буркнул Верньо. — А если с рыбьими костями?

— Да ладно вам, хорошо кормят, — не согласился Пино. Хотя по происхождению он был крестьянином, кожа у него была бледная как у шампиньона и оттого вся покрыта красными пятнами. — В море похуже.

Расспросы продолжились, и "старички" охотно отвечали: ночуют они тут же, при монастыре, крыши нет, но покамест почитай и не надо. Одежду не выдают, носи что есть, а подзаработать порой выходит: Мак, шотландец, вяжет, он и в темноте умеет, Болтун вон письма пишет, Пино режет по дереву — крестики, деву Марию вон даже раз, когда хороший нож одолжили… Охрана не против, им перепадает. Как-то всех повели одному гранду сарай перестраивать, так всех тогда мясной похлебкой покормили и по песо дали…

Арка ворот накрыла их благословенной полутьмой, и колонна каторжников еще пуще замедлила шаг, а все голоса смолкли, так что слышно стало, как Армеро-пикинер в который раз рассказывает, как его в Новый свет обманом заманили. Но тень вскоре кончилась, ослепительное солнце вновь ослепило усталые глаза и обожгло бритые головы, и видна стала полуразобранная стена, около которой стояла телега.

— Будете придуриваться, — предупредил Гонсалес, — пойдете в карьер.

— Вы не назвались, — Болтун, оказавшийся рядом с "принцем", понизил голос и заговорил иначе, чем минутой ранее — не парижский выговор, но неплохая его имитация. — А мне кажется, что у вас есть не только имя. На чем ходили?

Болтун ответил на вопрос шевалье де Луме красноречивой гримасой. И если он сам и задумался при этом, насколько его собственные претензии повлияли на отношение местных испанцев к тем, кто называет себя дворянами, то ничто ни в его лице, ни в его поведении эти мысли не отразило. Напротив даже, монаха он слушал с вниманием столь очевидным и столь глубоким, что оно просто не могло быть настоящим — что он и подтвердил, наивно уточнив:

— Но двадцать лиг, святой отец — это же очень много!

— Каких лиг? — ошеломленно переспросил францисканец, очевидно решив, что француз, от которого он не ожидал особых познаний в испанском, его попросту не понял.

Сержант, как человек более опытный, нахмурился, однако перебивать монаха, вновь пустившегося в объяснения, не стал и только сверлил Болтуна холодным взглядом, вмешавшись в самом конце:

— Еще вопросы?

Тяжелую тишину, повисшую над лужайкой, нарушил тот же голландский юнец:

— Папе римскому?

Если бы вопрос задал кто-то иной или если бы сам вопрос был другим, Гонсалес пришел бы в ярость, но голландский мальчишка был простодушен настолько, что  подозревать его в новой попытке оттянуть начало работы не стал бы и самый недоверчивый офицер. Как говорили сами его товарищи, Ян и ложку до рта не мог донести, не подумав.

Гонсалес оттого настолько растерялся, что сам спросил в ответ:

— Что?

— Папе римскому, — повторил Ян. — Раз еще вопрос можно.

Болтун поперхнулся смешком и тут же придал своему подвижному лицу самое постное выражение на какое только был способен.

Началось все утром — когда вместо очередной байки о приключениях некоего Жака-Канонира, с которым он, по его словам, водил самую тесную дружбу, он поспорил с Верньо о загадках и в итоге загадал свою: как он писал на чем не пишут чем не пишут кому не пишут. Сперва заинтересовались остальные, потом, когда выяснилось, что писал он на земле, и солдаты тоже. Пришлось перейти на испанский, но вопросы разрешалось задавать только такие, чтобы можно было ответить либо да, либо нет, и понимали почти все, и даже если изначально целью молодого человека не было выиграть таким образом передышку от каторжных трудов, успех был полнейший. Сейчас, впрочем, повторить это достижение не удалось.

— А ну за дело! — рявкнул сержант таким тоном, что даже сам Болтун, при всех привилегиях, которые давало ему знакомство с лейтенантом доном Педро дель Монте, придержал язык, и каторжники побрели разгружать телегу, объясняя на ходу новоприбывшим соль шутки.

Гонсалес постоял с минуту, мрачно наблюдая за своими подопечными, а затем вернулся под сень развесистой груши, и вопросы тут же возобновились:

— Французскому королю? Испанскому? Английской королеве?

Тут пришлось прерваться на политику, но ответ в итоге оказался отрицательным. Вице-королю Новой Испании, дону Гаспару, Болтун тоже не писал, как не писал и турецкому бею, русскому царю и другим влиятельным особам, и на некоторое время вопросы иссякли.

На последнем вопросе Болтун замялся, но все же сказал нет. Каторжники разочарованно вздохнули, и тут вмешался тот же солдат, который раньше поделился с ним водой:

— Пресвятой деве?

— В точку.

Вокруг восторженно взвыли, кто-то даже хлопнул испанца по плечу, тот широко ухмыльнулся в ответ, словно забыв на миг о разделявшей их пропасти, и прочие солдаты также заулыбались.

— На земле, — перечислил Верньо, — Пресвятой деве. А чем?

Кто-то еще возился со следующим каменюкой, больше делая вид, что работает, чем работая, но остальные собрались вокруг французов.

— Не пером, не углем, не водой… — неверные ответы Верньо перечислял, может, не столько для товарищей, сколько для новоприбывших, — не молоком, не…

— Какого…!

Если бы в оконных проемах ближайшего монастырского здания были стекла, от рыка сержанта они бы, верно, полопались. Даже солдаты вздрогнули, а потом шарахнулись в разные стороны, освобождая ему дорогу.

— Ты, ублюдок! — Гонсалес вырвал из ножен шпагу, и на лужайке сразу же стало очень тихо. — Ты!..

Ругался сержант мастерски, тем более что монахов поблизости не осталось, но думать ему это явно не помешало, и свою тираду он завершил приказом:

— Выкладывай, живо, достал уже! Чем?

— Ну, еще не достал…

Сержант, багровея от ярости, вскинул шпагу для удара, и француз тут же сменил тон:

— Я покажу, сеньор Гонсалес?

Сержант настороженно кивнул, и Болтун, ухмыляясь, начал развязывать завязки своих штанов. Вокруг послышались смешки, тотчас же торопливо подавленные, и все взгляды снова сместились на Гонсалеса, превратившегося, с его все еще обнаженной шпагой, в фигуру почти комическую. Клинок дрогнул, рот сержанта исказился в недоброй гримасе.

— Показывай, — прошипел он.

— Сеньор?..

— Ты сказал, что писал. Так докажи. Пиши.

Небритые рожи помрачнели, подколки прекратились, смех умолк совершенно, и взамен в этой грязной, оборванной толпе зашелестели шепотки, впрочем, почти сразу стихшие. Нависшая над Санто-Доминго тяжелая жара сиесты прогнала в укрытие всех, даже животных, и в царившей в монастырских развалинах тишине ткань шуршала, казалось, оглушительно громко. Затем послышалось журчание, и на высохшей земле под обрушенной стеной появляться буквы — А, затем v…

Клинок свистнул, вспарывая горячий воздух, и Болтун отпрянул, но недостаточно быстро — лицо его, от лба до середины щеки, рассекла тонкая полоса, тотчас же набухшая алым. Вскрикнуло сразу несколько голосов, и возглас самого Болтуна потерялся в ошеломленном и перепуганном гомоне.

Сержант оскалился.

— За богохульство! — рявкнул он. — А ну за работу, сукины дети! Пока на костер не отправили!

В голосе его смешивались ярость и страх, как если бы он и сам испугался своего порыва, и вместе с тем искал предлога закончить начатое. Каторжники, почуяв уже настоящую угрозу, попятились, кто примирительно вскидывая перед собой руки, кто бормоча что-то невнятное. Солдаты, все еще сжимавшие свое оружие, мрачно на них смотрели, и сержант снова наставил клинок на Болтуна, который, подтягивая штаны одной рукой, другую прижимал к залитому кровью лицу.

— А ты… — он на миг умолк, потом нашел глазами Жана. — Ты, высочество! Иди, проводи их светлость к колодцу! И не задерживайтесь!

В титулованиях Гонсалес очевидно не разбирался.

Болтун выругался — так грязно, как умеют только буканьеры. Если его манеры и оставались до этого момента манерами человека благородного, то сейчас из-под маски проглянуло его истинное лицо — и как на физическом его лице, кровь на нем смешивалась с грязью.

— Повезло, — неожиданно закончил он, касаясь огрубевшими пальцами раны и снова морщась от боли. — Сука, я с ним расплачусь. Какой же я дурак!

Если бы шевалье де Луме мог прочесть мысли своего собеседника, он не прочел бы в них ничего кроме злости — Шарль в эти минуты не мог еще думать ни о чем ином кроме боли и расплаты. В той степени, в какой он думал сейчас о будущем, все, что его занимало, это насколько мерзавец-сержант его изуродовал. Шрамы полагают украшением далеко не все, и Шарль сам к ним не относился и не знал ни одну приличную женщину, которая это мнение разделяла. Напротив даже!

Он поморщился снова, прикусил губу, когда все лицо ответило болью, и сам уже сунул голову в бадью.

— Так и живем, — поведал он и потряс головой, вытряхивая из ушей воду. Кровь ли застилала ему глаза, слезы ли, вода — лицо лейтенанта он различить не мог. — Я, кстати, еще и в некотором роде привилегированная особа, так что вряд ли вам повезет больше. Добро пожаловать в Санто-Доминго.

— Ты так со мной говоришь, будто думаешь, что меня в первый раз порезали, — Шарль тоже решил перейти на ты. И, выплеснув воду из бадьи, снова сбросил ее в колодец. Загремела, разматываясь, железная цепь. И он снова прикрыл рукой слезящийся глаз, пытаясь получше рассмотреть нового знакомца и морщась от вновь вспыхнувшей боли. — Значит, хочешь сбежать…

Шарль тоже хотел. Собственно, они все трое хотели и тоже думали про море. Он даже знал теперь, кто их сдал, а тогда — повезло, что зашуршало что-то у кого-то из поджидавших за оконным проемом испанцев и что он это услышал. На миг все произошедшее вернулось к нему как наяву — ночь, кислый запах пролитого вина, бледный свет луны, одинокая фигура часового по ту сторону окна… и звук этот, человеческий звук, которому было не место снаружи, где не должно было не быть никого кроме этого часового. Хорошо было бы сейчас думать, что он все понял сразу, но он ничего не понял, только испугался, схватил Верньо за рукав и потянул назад, едва не налетев на стоявшего позади Пино. В темноте бывшего рефектория, где их держали, не видно было ни лиц, ни губ, и можно было только первым опуститься снова на кое-как расчищенный пол, забрать у Верньо нож и снова закопать в груде щебня в дальнем углу. Они готовились к этой ночи месяц, и он твердил себе, что ошибся, что ему показалось, когда еще они снова смогут накопить денег на общую попойку… Верньо и Пино не смотрели на него утром, и он чувствовал исходившую от них ненависть как волны жара, пока сержант — не Гонсалес, тогда сержант был другой — не назвал их имена поутру и не обвинил в попытке побега.

— Повезло, — Шарль широко ухмыльнулся, дойдя до этого места, опять зашипел от боли, отвернулся и некоторое время молчал, поворачивая ворот. На глазах у него снова выступили слезы, и он не хотел, чтобы Луме их видел. — Мы отрицали все, а у них ничего не было. Вино все выпили, поди знай, был в нем ром или нет, мало ли что одному ублюдку почудилось, а прочие, ну… кто говорил, был, кто — не было. Про нож никто не знал, а без него как бежать, там часовой стоял, он-то не глухой. Так все и обошлось.

Шарль не договаривал. Не потому что не доверял — если бы не доверял, молчал бы, он умел и молчать тоже. Но кому охота рассказывать, что они получили-таки по три удара кнутом? Или что лучше надо было молчать? Или что здесь, как и на любой каторге, пленники сдавали друг друга за милую душу — чтобы выгадать лишний кусок хлеба, чтобы не забили оставшихся или чтобы кому-то не повезло больше? Сам поймет.

Вода была ледяной — пил бы и пил, и Шарль остановился, только когда заломило зубы.