День занимался холодным, прозрачным. По пожухлой траве стелился иней, превращая каждую былинку во что-то белое и сказочное. Жанна, дочь зажиточного крестьянина д’Арка, осторожно тронула одну кончиком деревянного башмака, серебряные щёточки осыпались, обнажив сущность – серую и неприглядную.
Подув на ладони, совсем ещё юная девушка, почти ребенок, спрятала их под платком. Странная привычка – убегать из дома, чтобы побродить в одиночестве, побыть наедине со своими мыслями, вызывала в семье недоумение. Размышление это праздность, а праздность для крестьянина, живущего плодами своих трудов, грех. Но все же нет-нет, да Жанна выбирала мгновение, когда глаза матери, отца и братьев смотрели в другую сторону, и убегала. На берег  реки Мёз, к разрушенной мельнице – её сожгли в прошлом году, старому буку, про который говорили, что в нём живут феи. Но, конечно, лгут, а жаль.
Жанна погладила кору, вздрогнула, почувствовав, как к чистому запаху холода примешивается еще один, тревожный. Запах дыма, запах пожара. И вот уже со стороны деревушки Грё небо пятнает чернота.

Следовало бы вернуться домой и предупредить своих. Следовало бы делать то, что от нее ждали, ибо в этом есть долг каждого, исполнять то малое и скромное предназначение, что есть даже у последнего из сервов. Но Жанна ничего не могла с собой поделать, возвращаться домой – значит спрятаться, вернуться – значит проявить трусость, отступить. К тому же, она лишь посмотрит издалека, что случилось, и не нужна ли кому-то помощь. Может быть, все не страшно, может быть, просто пожар?

До Грё по берегу реки было рукой подать. Жанна, дочь Жака д’Арка, торопилась. Из-под сабо в воду, чуть тронутую льдом по краям, летели мёрзлые комья земли. Пожар это страшно, особенно зимой, пожар может оставить без крова и припасов всю деревню, но есть беда и пострашнее в наши дни. Война. Война давно расползлась по Франции кровавой язвой, и даже те, кто засыпал в своих постелях ночью, не могли быть уверенны в том, что утром проснутся в том же мире.
Война доползла до Грё, едва-едва не коснувшись своим плащом Домреми, где стоял ее дом.
Еще ничего не увидев, Жанна услышала крики. Ахнула, совсем по-детски прижав ладони к щекам. Ноги налились свинцовой тяжестью, не давая сделать и шага вперед, но девушка превозмогла страх, пригибаясь, добежала до старого выворотня, сиротливо глядящего в небо остатками корней. Теперь она не только слышала, но и видела.

Каким уж недобрым ветром занесло в Грё отряд англичан? Скорее всего, они рыскали в поисках фуража и легкой наживы. Взяв всё, что смогли найти, солдатня развлекалась теперь, как могла, поджигая, убивая, насилуя. Плакали женщины, захлебывались в своей крови мужчины.  Каждого из них Жанна знала по имени. Она не замечала, как по лицу текут слезы, но губы были сжаты, зло и решительно. Нелюди. Исчадия сатаны и порождения ада. Почему бог терпит такое? Почему допускает? Старый священник из церкви Сен Реми ответил бы на это, что за грехи наши страдаем мы, но какие грехи были у пятилетнего сына кузнеца, которого забавы ради копьем пригвоздили к стене?
Над горящими крышами кружило воронье.

Полный искренней веры взгляд был вознесён к небесам. Маленькая крестьянка прошептала благодарность богу за то, что он не совсем отвернулся от своих детей, за то, что послал им на помощь сеньора де Бодрикура с людьми. Отец всегда низко кланялся капитану Вокулёра, братья смотрели на него с почтительным восхищением и благоговейным страхом, как и все без исключения жители Домреми и Грё, потому что Робер де Бодрикур и его солдаты были единственной защитой деревень на случай внезапного нападения. Что могли крестьяне? Защищаться вилами, дубинками и топорами. Капитан Вокклёра и его люди сражались и не отступали не смотря на усталость. Жанна благоговейно следила за каждым движением Робера де Бодрикура. Скупо и точно разил он англичан, приоткрывая перед дочерью д’Арка таинственную и пугающую рыцарскую науку. Та, по юности лет, верила в то, что рыцарь есть образчик чести и доблести (во всяком случае, французский рыцарь, верный королю, а не какой-нибудь бургундский перебежчик). Верила, и сожалела, что никогда ей, крестьянской дочери, не взять в руки оружие, никогда не сесть на коня. У неё иная судьба. Наверное, скоро ее сговорят за кого-нибудь, война войной, а нужно пахать, сеять, и, конечно, рожать новых солдат взамен тех, что уже не вернутся домой. Поэтому каждую весну в церквушке Сен-Реми старый священник, отец Жозеф, венчал пары, счастливые уже тем, что пережили зиму…
Жанна нашла взглядом молодую женщину, лежащую на земле с перерезанным голом и бесстыдно задранной юбкой. Её замутило.

А между тем, англичане дрогнули. Жанна поняла это по торжествующим крикам французов, по тому, как оставшиеся в живых крестьяне Грё с новым ожесточением поспешили на подмогу людям де Бодрикура. Девушка вскочила, готовая покинуть своё укрытие и присоединиться к этому торжеству истины, но тут же поняла, что сама себя заперла в ловушке. Англичан гнали к реке, и впереди, прямо на нее, с белыми от ярости и страха глазами бежал тот самый англичанин, что развлекался с маленьким сыном кузнеца. На его лице Жанна прочла приговор всем, ей, Бодркуру, миру, который этот дьявол готов был забрать с собой в преисподнюю, если ему не суждено пережить этот день.
Вскрикнув тонко и жалобно, Жанна д’Арк бросилась к реке, тут же провалившись по пояс в стылую воду. Тяжелая юбка сначала поплыла, потом набрякла и облепила ноги, мешая идти. Тут неглубоко  - убеждала она себя. Брод, и только пара омутов, да еще вязкое, илистое дно. Если перейти на другой берег, то она будет спасена.

«Помоги мне, Господи», - подумала она, и тут же ушла под воду вместе с головой. Но кое-как выплыла, бестолково загребая руками, глотнула воздуха, который показался теплым, почти горячим по сравнению с ледяной рекой. И в какой-то миг поверила, что Господь услышал ее. На берегу, молитвенно сложив руки, стоял некто в чёрном, и неотрывно глядел на сражение за Грё.
- Помогите, - прохрипела Жанна.
Рука со сведенными судорогой пальцами устремилась к небу. У кого она просила помощи?
- Помогите!
Если бы глаза ее не застилал страх, если бы тело не ломило адской болью, девушка узнала бы в человеке на берегу отца Жозефа, старого священника из церкви Сен-Реми.

Отредактировано Жанна д'Арк (2016-08-10 05:47:16)

Сначала ледяная, как могильный камень, вода, была везде. Казалось она, тяжелая как свинец, уже бежала по жилам Жанны вместо горячей красной крови, увлекая ее на дно. А потом – ослепительное солнце бьет по глазам, как огненным хлыстом, воздух разрывает грудь, заставляя кашлять, мучительно и надсадно.
Жанна вцепилась руками в чьи-то мокрые и холодные плечи, плача от всего пережитого и увиденного. И от того, что еще могло произойти. С ней, с отцом, матерью, братьями. С таким привычным Домреми, на чьей единственной улице к вечеру могли так же запылать дома, закричать люди. Все же дочь крестьянина д’Арка была еще очень молода. Тринадцать лет. Хотя, в это проклятое время умирали и более юные. От голода, от болезней, или вот так, захлебываясь собственной кровью и чужой жестокостью.

Когда прошел первый приступ кашля, и в глазах посветлело, Жанна смогла взглянуть на своего спасителя и узнать его.
–  Отец Жозеф! Спасибо! Да сохранит вас Господь! Если бы не вы…
Холодный ветер хлестнул по мокрой юбке, по  плечам, облепленным грубой тканью. А еще Жанна была босой. Деревянные башмаки остались где-то там,  придонной грязи. Девушка всхлипнула, осознав, что их испытания еще не закончились, и если до них не доберутся англичане, сражающиеся отчаянно на том берегу, то убьет холод и ветер.

Где-то там, за лугами для выпаса, стояла приземистая церквушка святого Реми. Ровно посредине между двумя деревнями. Она всегда манила Жанну, обещая душевный покой в своих простых стенах, не украшенных ни гобеленами, ни росписью. Но тем отчётливее там ощущалось присутствие чего-то доброго и могущественного, чего-то прекрасного. Но сейчас она обещала хотя бы защиту от ветра, а в бедном домике священника был очаг. Огонь, пусть только предвкушаемый, обещал жизнь, придавая силы.
– Пойдемте, отец Жозеф, –  позвала она своего спасителя, и удивилась тому, как слабо и хрипло прозвучал ее голос. – Нам надо идти.
Надо идти, двигаться, заставлять себя делать шаг за шагом по мёрзлой земле онемевшими от холода ногами. Надо. Если они умрут, значит англичане, эти порождения дьявола, победили. Пусть даже две жизни это не так уж и много.

Тепло, идущее от плаща, казалось сущим благословением, и Жанна благодарно взглянула вслед Роберу де Бодрикуру. В глазах двоилось, не иначе, как от купания в реке, и не просто двоилось, а словно радуга плыла перед зрачками, наделяя капитана Вокулера сияющими ангельскими крылами, что уж конечно, не могло быть правдой, но было восхитительно прекрасно. Но вот старческий голос отца Жозефа резанул по вискам болью, заставив девушку вспомнить, что они всё ещё на грешной земле, а не в райских чертогах.
- Не нужно, добрый отче. Оставьте себе хотя бы половину!
И, подобно святому Мартину Турскому, разделившему свой плащ с нуждающимся, Жанна д’Арк разделила плащ Роберта де Бодрикура между собой и священником, благо они оба не отличались телесной дородностью.

Церковь святого Реми имела только одно украшение, доставшееся ей от отца капитана Вокулера, служившего камергером у герцога де Бара. Сей достойный вельможа, чудом исцелившись от огневицы после молитвы святому Реми, украсил два окна церкви витражами. Еще один, в виде розы, поместили над дверью, и теперь аметистовые и рубиновые отсветы падали прямо на бедный алтарь, украшая его роскошью не земной, но славой небесной. Каждый раз, когда Жанне во время службы удавалось встать так, чтобы на нее ложился отблеск от витража, она чувствовала себя счастливой и отмеченной Господом. Может быть, именно это заставляло ее идти, и чутко прислушиваться к шагам священника. Отца Жозефа любили в Грё и Домреми за доброту, отзывчивость и благочестие.

Церковь встретила их тишиной. Не упрекающей, не ободряющей. Выжидающей. Жанна почувствовала это ожидание всей кожей и успела испугаться. Ей, как будто, собирались задать вопросы, и было страшно, а вдруг она не знает ответов? Царственный пурпур, ложившийся от плаща святого Мартина на каменные плиты пола, казался кипящей медью, и девушка потянулась к нему всем своим существом, ожидая той благости, о которой так часто говорил отец Жозеф, и которой так никто и не сподобился. И не мудрено, они все грешники…
Колени подкосились, и, забывшись в лихорадочном полусне, Жанна упала, раскинув руки, перед алтарём. Тень от креста наползла на хрупкое тело маленькой крестьянки.

Камни под Жанной были холоднее льда, но все ее тело окутало жаром, почти невыносимым, как будто солнце приблизилось к ней или она приблизилась к солнцу. Она даже не сделала попытки встать, потому что сил шевелиться не осталось, как не осталось сил противиться тому, что, она чувствовала, грядет. Восхитительное, как тайна Пасхи и страшное, как глаза того англичанина, убийцы невинных детей. Лишь разомкнула веки, щурясь на сияние, льющееся откуда-то сверху. В это сиянии различалось лицо неземной доброты
– «Жанна», – донесся до нее шепот. – «Ты слышишь меня, Жанна?»
Шепот этот вопрошал, требовал ответа, и маленькая крестьянка, сделав над собой усилие, приподнялась, протянув руку к тому средоточию благодати, что видела подле себя. Было немыслимо думать, что слабое создание из плоти и крови может прикоснуться к нему, но все же Жанна почувствовала, как ее пальцы ощущают нечто. Нечто, чему нет названия.
- Я вижу тебя, - прошептала она. – Я слышу тебя! Говори… Приказывай!

А Филиппу Ангел Господень сказал: встань и иди
на полдень, на дорогу, идущую из Иерусалима в
Газу, на ту, которая пуста.
Он встал и пошел.

Чем дольше Жанна вглядывалась в сияние, тем яснее различала в нем все больше подробностей, они складывали перед ее глазами, как частица витража или мозаики, а лихорадка, грызущая девушку изнутри, делала их живыми и осязаемыми. Вот край плаща, вот рукав, кончик крыла, сотканного з ослепительной белизны… но как бы Жанн не старалась, она не могла увидеть все целиком, хотя то, что видела, врезалось ей в память навеки. Даже если ей суждено прожить долгий век, она и в старости сможет закрыть глаза и описать все это. Не сможет только описать чувство томительного ожидания чуда.

- Прикажи и исполню, - прошептала она пересохшими от жара губами, слепо вглядываясь в пустоту церкви и видя там лишь одно ей ведомое. Но разве от этого оно было менее истинным?