Прохлада, тишина и какой-то особый, почти осязаемый покой…  Хосефе казалось, он струится от алтаря, расходится волнами по маленькой церкви, и, если замереть на молитвенной скамье, не шевелясь, даже не дыша, то он окутает тебя, как тончайшее шелковое покрывало, ляжет прохладной рукой на твое плечо, и, несомненно, это будет рука ангела.
Священник, не пожалев для Хосефы Марии де Вальдеспино-и-Витриан наставлений, ушел облачаться для мессы. Наставления всегда были одни и те же, повторялись раз за разом, как ритуал, и Хосефа относилась к ним, как к ритуалу. Смиренно, доброжелательно, но не принимая их близко к сердцу.
Почитай отца своего и ту женщину, что заменила тебе мать. Молись Господу нашему и Пречистой Деве Марии. Соблюдай чистоту в делах и помыслах, твори добрые дела по мере сил. Не поддавайся греху тщеславия и праздности.
Дочь дона Гаспара Луиса Джеронимо де Вальдеспино-и-Бьера выслушивала эти слова с кротко опущенным взором, а потом забывала о них. В церковь она ходила не за советами – о чем ей советоваться со священником? Не за отпущением грехов – какие в семнадцать лет грехи? А за вот этим волшебным, знакомым с детства, чувством покоя. она отдавалась ему целиком, и тогда, как награда, в кротком лице Пречистой Девы Хосефе мерещилось полузабытое уже лицо ее матери, умершей так рано.
В пятнадцать лет, очарованная латынью, позолотой, мрачным мистицизмом литургии она раздумывала о том, чтобы уйти в монастырь, но отец запретил даже говорить об этом, а брат высмеял это благочестивое намерение. Единственная, кто ее поддержал – и это тогда очень удивило Хосефу Марию – это ее мачеха. Сейчас, спустя два года, девушка начала догадываться, почему.  Мачеха была еще молода и красива, но она, Хосефа Мария де Вальдеспино-и-Витриан была еще моложе и гораздо красивее. У мачехи все было позади, а в настоящем - бездетный брак с суровым и требовательным доном Гаспаром. У ее падчерицы все впереди, и планы на ее замужество строились самые грандиозные. С тех пор, как ей исполнилось пятнадцать, не было недостатка в претендентах на ее руку, но отец имел на Хосефу свои планы. Дочь была его гордостью, и брак ее должен стать его гордостью.
Спохватившись, что такие мысли не слишком подходят для храма, Хосефа торопливо перекрестилась, сжимая в пальцах четки. Гладкие коралловые бусины уже нагрелись от горячей девичьей ладони.
Иглесия де Нуестра постепенно наполнялась шорохами, шепотом, звуком шагов. К счастью, тут никогда не бывает людно, и это хорошо, покой, струящийся от алтаря не иссякнет, его хватит на всех…
Вздохнула, зашевелилась служанка, сопровождавшая госпожу в церковь – ей интереснее было посмотреть на входящих, чем любоваться затылком Хосефы, под черной мантильей которой матово светились жемчужные заколки и высокий гребень.
Свечи тихо таяли, оплакивая восковыми слезами грехи рода человеческого.
– Росита… - тихо позвала Хосейфа служанку. – Напомни мне после мессы зайти и купить шелка, я вышью покрывало на  алтарь.
В благодарность за покой, ценности которого она еще не понимала до конца. Который она охотно меняла на развлечения, тяготясь даже теми часами, что отведены нам природой для сна. Сон в семнадцать лет лишь вынужденная уступка, остановка между днем вчерашним и днем сегодняшним. Но все же, что-то заставляло ее время от времени приходить сюда, и ждать снисхождения благодати…

Когда пришедшие вознестись душой к богу встали, встала с колен и Хосефа Мария, немного сожалея про себя, что закончился ее немой разговор с тишиной и благодатью.
- In nomine patris et filii et spiritus sancti, - провозгласил священник, обводя строгим, торжественным  взглядом свою паству.
- Amen, - выдохнули присутствующие в едином порыве.
И огни свечей затрепетали.
- Amen, - прошептала Хосефа, перекрестившись.
Молитвенная скамья, которую она занимала, была в первых рядах, и девушке всегда казалось, что месса служится только для нее. Все это для нее – блеск дарохранительницы и золотого распятия, ангельская белизна одеяния святого отца, истого испрашивающего благословение божие на свершение таинства. В этом не было особенного тщеславия или самолюбования. В этом солнечном, ярком, волнующем мире все было для нее – лучшие цветы, прозрачность моря, кроваво-аметистовые закаты и нежнейшие рассветы…
Служанка недовольно зашелестела юбками, вставая ближе к госпоже, и только тогда дочь дона Гаспара обратила внимание, что двое незнакомых мужчин подошли и встали довольно близко, так близко, как никто в этой церкви – не слишком богатой, не слишком многолюдной – не осмелился бы встать к Хосефе Марии де Вальдеспино-и-Витриан.
Выразительно взглянув на Роситу, девушка указала ей глазами на алтарь, призывая к порядку. И все же сама не удержалась, взглянула на незнакомцев. Одно мгновение – не больше, но любопытство сильнейший искус даже для самых благочестивых душ. Правда, что можно увидеть за одно мгновение? А раз так, то и грех ее невелик.
Пять мальчиков с тонкими нежными голосами запели псалом, и Хосефа подхватила торжественную мелодию, чуть склонив голову, по-детски прижимая к груди руки с четками. Взгляд ее больше не блуждал по сторонам, а был прикован к распятию. На деревянном кресте мучился Спаситель, и из ран его текла кровь. Хосефа знала, что кровь – это краска, раскрашенный гипс, но все равно, в сердце что-то сжималось. Страх, и любопытство, и вера – вера, которая жила в сердце, не в разуме.
Отец Игнасио открыл тяжелую библию, и молящиеся сели на скамьи, готовясь слушать, внимать, сокрушаться в сердце своем... или же просто отдаться своим мыслям.
- На вас смотрят, госпожа, - злой гадюкой прошипела Росита, всегда готовая блюсти честь хозяйки даже в ущерб своей. – Те, двое.
- Пусть смотрят, - как можно равнодушнее ответила Хосефа Мария, но все же едва заметно улыбнулась. Не тем, кто смотрит, а себе. И богу, который дал ей молодость и красоту, ничуть не сомневаясь в том, что он тоже любуется ею и улыбается ей в ответ.

Не сразу донна де Вальдеспино-и-Витран осознала, что что-то неуловимо изменилось для нее в самом воздухе церкви. Только на середине проповеди (сегодня священник говорил о Иосифе и о снах фараона, о семи годах тучных и семи голодных) поняла, что исчезло это чувство покоя, и стены церкви стали подобны пустой скорлупе… И вроде бы все было как обычно, голоса и шелест страниц, но что-то не так.
Когда она украдкой бросила взгляд туда, где стояли незнакомцы, возле скамей было уже пусто, и даже Росита, успокоившись, молилась – она всегда молилась об одном – о замужестве для себя, хотя уверяла Хосефу, что молится о замужестве для нее. Но к чему об этом молиться? Это отец решает, и только отец, пусть и говорят, что браки свершаются на небесах…
К святому причастию Хосефа Мария подошла одной из первых, испытывая – вот же странность – облегчение. Окончание мессы давило на ее плечи, заставляя мечтать о глотке свежего воздуха.
Пресный вкус облатки, сладость вина, благословение, принятое с глубоким поклоном… Дочь дона Гаспара поспешила к выходу, не понимая себя и сердясь на себя за это непонимание.
Росита семенила сзади, неся в руках подушечку для преклонения коленей,  мешочек с молитвенником и четками. Ее бы воля, они ходили в другой храм, из тех, где собираются самые благородные господа и дамы, только вот госпожа хотя и молода, но упряма. По душе ей эта маленькая церковь, почти без украшений, хотя Гавана богата и щедра к Богу и красивым женщинам, отдавая им самое лучшее, шелка и парчу, золото и драгоценные камни, ладан и амбру.
У чаши со святой водой Хосефа остановилась, сразу поняв – вот он, виновник произошедших перемен. Тот, кто смотрел на нее так пристально, тот, от кого бежала тихая благодать. Поняв, и преисполнившись неприязни.
Неудивительно – подумалось ей – что нынче не слышно шелеста ангельских крыл, не снисходит на них покой и умиротворение… или не на них, а только на нее, Хосефу Марию? Но все в этом человеке было противно покою. Он был как вызов молитвам, весь, от властного лица с требовательным, горящим взглядом, до тяжелой шпаги – войти в храм с оружием!
- Госпожа?
Росита, встрепенувшись, поняла, что проворонила нечто важное. Но как теперь вмешаешься?
А молодая госпожа, вспомнив о том, что неприлично смотреть в лицо незнакомому мужчине, опустила глаза, потянувшись к святой воде.
Сегодня все было не так.
Вернее, все пошло не так, когда этот незнакомец и его товарищ появились в храме.

Святая вода всегда холодна и чиста, в этом холоде есть своя строгость и вопрос – а достоин ли ты чистоты? Чист ли ты сам? Хосефа перекрестилась, чувствуя прохладную влагу на кончиках пальцев.  Отделяя себя этим крестным знамением, защищая себя от пристального взгляда незнакомца, от его слов, непонятных и тревожащих ее. Или то не слова, а сам голос, которым они произнесены? Дочь дона Гаспара умела принимать восторженные мужские взгляды и хвалы своей красоте, умела принимать признания – кто не готов влюбиться в семнадцатилетнюю красавицу, дочь богатого плантатора? Но сейчас она смутилась и, пожалуй, испугалась.
В этом мужчине ощущалась сила, женщина всегда чувствует подобные вещи, даже юная и невинная. Ощущалась решимость брать то, что придется ему по нраву. Такие как он были жизнью колоний, их сердцем, они заставляли кровь – то есть золото и рабов, течь без перерыва, они защищали свое и безжалостно отбирали чужое. Это был другой мир, отличный от того, в котором, как в клетке и светлого камня и цветов, держали Хосефу Марию, для ее же блага и безопасности, разумеется. И, нет, не желала она броситься навстречу этому миру. Она желала вернуться обратно, в свою золоченую клетку, к отцу и брату, к книгам и вышиванию, и, может быть, только изредка вспоминать этот горячий взгляд. Замирать сердцем, вот как сейчас… Но радоваться тому, что больше его не увидит. Как не увидит пожар в джунглях или наводнение, или еще что-то из тех бедствий, что способны подхватить и смести тебя с лица земли, как былинку.
– Вы кощунствуете, - тихо и строго ответила она незнакомцу. – Покайтесь, и просите благословений у святого отца.
Товарищ незнакомца выступил из тени, вмешавшись, и Хосефа кивнула ему, даруя прощение.
– Да будет мир в вашей душе. Пойдем, Росита.
Солнце ударило по глазам, окатило горячей волной, смывая с кожи, с души след, оставленный взглядом незнакомца. Голоса, крики, смех, откуда-то ветер донес обрывки песни – протяжной, гортанной…
К крыльцу церкви подошли черные слуги с носилками для дочери дона Гаспара. Блестела эбеновая кожа, золото ошейников, переливалась вышивка на алых шелковых занавесках – желанное убежище, и Хосефа Мария спряталась за ними. Спряталась, и, почувствовав себя в безопасности за их прозрачной завесой, взглянула на крыльцо церкви, ожидая, не появится ли он…
Росита покаянно вскрикнула.
– Я забыла ваши четки в церкви, госпожа! Простите, я быстро, сейчас вернусь…
– Не нужно! Я хочу домой!
Именно потому, что девушке хочется еще раз увидеть дерзкого незнакомца при свете дня, она не хочет оставаться тут ни мгновением дольше.
Носилки дрогнули, чуть покачнулись. В жарком мареве солнце тоже будто дрожало.
– Посмотришь на солнце – ослепнешь, – пугал ее в детстве брат.
А что будет, если взглянуть в темноту? В непроглядную темноту, как в ту, что Хосефа различила в глазах незнакомца. Девушка сердито раскрыла веер, обмахнулась, словно это могло прогнать нежеланные мысли. Нет. Она не будет думать об этом.

Всю дорогу до дома Хосефа Мария была молчалива и задумчива, но, шагнув за порог, оставила все волнения дня, сразу окутанная подобострастной заботой слуг, прохладой и роскошью, неведомой на континенте. Росита – смазливая креолка с личиком хорошеньким и хищным, заторопилась снять с госпожи туфельки и шелковые чулки, вынуть из волос тяжелый гребень… а сама опасливо вслушивалась в раскаты мужских голосов, доносившихся из библиотеки. Дон Гаспар и его единственный сын и наследник, дон Августо, ссорились.
- Что там опять? – Хосефа вытянулась на кушетке.
Росита сделала страшные глаза двенадцатилетней девочке в пестром тюрбане – и тут же мерно затрепетали перья огромного опахала.  Сама она обтирала прохладной водой запястья Хосефы Марии и тонкие щиколотки. Маленькая хитрость, чтобы вернуть бодрость в середине жаркого дня. Росита много знала, все креолки знают много, у них это в крови. Как увлечь мужчину, как удержать… Она многое могла бы рассказать молодой госпоже, или ее мачехе, которая томилась в этом замужестве, медленно увядая. А ведь она еще очень красивая женщина. Но – каждый сам за себя. У господ свой мир, у слуг свой.
- Я узнаю, если хотите, - живо отозвалась она.
- Не стоит.
Росита вздрогнула, опахало замерло. Донна Хосефа недовольно приподнялась на локте, взглянув на вошедшую женщину. У мачехи была раздражающая привычка ходить совершенно бесшумно. Подкрадываться. Вынюхивать и выведывать. А потом, со святым лицом докладывать мужу о малейших провинностях пасынка и падчерицы. С недостаточно старательными слугами она расправлялась сама, с помощью маленького хлыста с золотой рукояткой.
- Донна Лоренца…
Хосефа опять легла, предпочитая смотреть на потолок, расписанный сценками из жизни богов и богинь, достаточно целомудренными сценками, ее девичий взгляд ничто не оскорбляло. Но лучше что угодно, чем лицо мачехи.
- Значит ли это, что вам известно о причине ссоры?
- Конечно! – в голосе донны Лоренцы нескрываемое самодовольство. – Ваш брат опять просит у отца позволения отправиться в море. Но я пришла не за этим… Нынче вечером аудиенция у губернатора, дон Гаспар желает, чтобы мы его сопровождали. Наряд он вам уже выбрал.
Хосефа взглянула на мачеху из-под густых ресниц. Донна Лоренца уже предвкушала веселье, новости из Метрополии и свежие сплетни.
К вечеру жара спала и Хосефа поддалась тому веселью, что предшествует самому празднику и является важной его частью. Она смеялась шуткам Роситы, потребовала принести драгоценности матери (предмет зависти донны Лоренцы), переговаривалась с братом, который ходил за дверью ее комнаты, чтобы повести к отцу, рассказывая о ком-то, кто должен быть на приеме.
- Этот Парго – он сущий дьявол, Хосефа, сущий дьявол!
- А звучит так, как будто ты им восхищаешься.
Хосефа появилась на пороге – по шелку цвета слоновой кости текла вышивка, по нежной коже стекал жемчуг и гранатовые подвески.
- Так и есть, сестра. Сегодня им будут все восхищаться. Все женщины и мужчины.
Молодой дон Августо подал сестре руку, хладнокровно подсчитывая, во что обошелся отцу этот туалет, по отношению к нему дон Гаспар был, пожалуй, прижимист. Но с другой стороны, Хосефа тот же товар, а товар надо выставлять в самом выгодном свете.
- Только не я, Августо, - надменно вскинула подбородок Хосефа Мария. – Пойдем. Не будем заставлять отца ждать.

- Что хорошего в сплетнях, Августо? Перестань. Ты сын своего отца. Твое будущее уже определено, как и мое.
Хосефа не бунтовала против подобного положения вещей, находя их естественным. Чрезмерные надежды отца на ее блестящий брак не вступали в спор с ее сердцем, потому что ее сердце молчало, влюбленное, пожалуй, пока что лишь в себя самое. И поэтому она не понимала тихого бунта старшего брата. Чем плоха его судьба? Чем она хуже той, что определена ей? Каждому из них с рождения определена своя роль, и следовать ей их долг и добродетель!
Но все же, не смотря на праведные речи, донна Хосефа чуть привстала на цыпочки, чтобы рассмотреть того, о ком говорили так много. Гребень из матовой белой кости добавлял ей величественности, а каблуки атласных туфель – пару дюймов, но все же девушка досадовала на свой невысокий рост, лишь только по плечу отцу и брату.
- Фелипе-и-Техера-Мачадо, - старательно повторила она, как урок, который нужно запомнить.
- Ну да, - с некоторым раздражением отозвался брат. – Я говорил тебе о нем, его еще называют Амаро Парго. Маэстро Парго.
Отповедь сестры раздражала, но и не возразишь же ей под взглядами стольких гостей, вот и приходится улыбаться.
Мачеха обернулась, посмотрела многозначительно, обмахнувшись веером.
- Идите сюда, Хосефа. Вам будет лучше видно… и вас.
Дон Августо побагровел, но его сестра только поджала плечами и встала рядом с мачехой.  Они уже поприветствовали губернатора, выслушали его милостивые заверения в совершеннейшем счастье видеть семейство дона Гаспара на празднике, и теперь могли вволю разглядывать гостей и обмениваться впечатлениями.
- Вот тот, о ком говорит ваш брат, Хосефа…
Между полумраком церкви и сиянием торжественной залы огромная разница, но все же Хосефа его узнала. Узнала больше по чувству опасности, по взгляду и очерку твердых губ, по чему-то неуловимому, что отпечатывается в сердце женщины куда вернее цвета глаз или даже имени… Узнала, и почувствовала, как на щеках загорелся жаркий румянец.
«Благословите меня, прекрасная дама».
- И что, он действительно так храбр, как говорит о нем мой брат? – небрежно поинтересовалась она у донны Лоренцы.
- О да, - со смешком ответила она, не отводя взгляда от почетного гостя этого вечера. – О, да.
В голосе и взгляде второй супруги дона Гаспара читалась затаенная тоска, причина которой была непонятна семнадцатилетней Хосефе Марии. Да и не до мачехи ей было. Теперь она могла сделать то, о чем думала, садясь в носилки. Теперь она могла разглядеть этого дерзкого незнакомца, имя которого ей теперь было известно. И не показаться при этом слишком смелой или бесстыдной. Среди стольких взглядов, жадных, любопытных, восхищенных, неприязненных, что значит один единственный – ее?

Дон Гасапр Луис Джеронимо де Вальдеспино-и-Бьера являлся прекрасным образчиком колониального дворянства. Высокий, с сединой на висках, лихо закрученными усами и непоколебимой уверенностью в том, что внутри своего маленького мира – в доме и поместье, на плантациях и руднике – он бог и цезарь. Таких вот цезарей, чье богатство составляли обширные сахарные и табачные плантации, тут было с десяток. Каждый, помимо спеси и богатства, мог представить блестящую родословную, идущую до какого-нибудь идальго по имени Педро или Хуан или Луис, который триста лет назад отправился из благословенной Испании на войну за души и золото, да так и не вернулся обратно. Они стояли рядом, готовые поддержать друг друга, если речь пойдет об увеличении пошлины или снижении цен на ром или табак, и грызться между собой за спорные границы поместий или старые обиды, которые тут, в колониях, бережно передавались в семьях, как драгоценности, от отца к сыну. Испанская честь предписывала их холить и лелеять…
Дон Августо покинул было мачеху и сестру, чтобы присоединиться к разговорам плантаторов, но отец велел ему вернуться к женщинам.
- Сестра – вот твоя забота, - проворчал он, и дон Августо понял, что это наказание за сегодняшнюю вспышку своеволия.
- Такой цветок, как донна Хосефа нуждается в хорошей охране, - усмехнулся один из гостей.  – Право, дон Гаспар, подумайте над моим предложением. Мы соседи, а значит вам не придется страдать от разлуки с дочерью.
- Я подумаю, подумаю, - добродушно кивнул дон Гаспар, не имевший ничего против разлуки с дочерью, при условии, что муж ее будет титулован и влиятелен.
Ему нужна сильная дружественная рука при дворе. Очень нужна. Что толку в хороших урожаях на плантациях, если его нельзя превратить в звонкое золото?
Но от необходимости дать более определенный ответ (которого он хотел избежать) дона Гасапара избавило появление маркиза Зелада. Бедняга выглядел так, будто по нему уже сегодня можно читать заупокойную молитву. Кого-то пришлют на его место, если что?
А с губернатором шел герой нынешнего вечера.
К приватирам знать относилась с восхитительным лицемерием. Их подвиги восхваляли но в хороших домах их не принимали, хотя молодежь, сыновья надутых спесью плантаторов, искала дружбы этих пиратов, видя в них то, чего они, чаще всего, лишены – воплощение краткой земной проходящей славы. Земной. Но такой заманчивой! Дон Августо даже рискнул пренебречь прямым приказом отца, и остался неподалеку с плохо скрытой тоской рассматривая Амаро Парго, о котором только недавно рассказывал Хосефе. Может быть, ему стоит выпить вина? Может быть, после пары добрых бокалов он найдет кого-то, кто его представит маэстро Парго?
- Смотрите, Хосефа, ваш отец говорит с губернатором!
Мачеха улыбалась, улыбка была любезной только на первый взгляд, Хосефа Мария это знала. Она не любила донну Лоренцу, донна Лоренца не любила ее – это была данность, которая устраивала их обоих. Но приязни и неприязни не имеют значение, когда ты в таком блестящем обществе. Имеет значение, как ты стоишь, как улыбаешься и кланяешься и к какой семье принадлежишь.
Чернокожие слуги ловко сновали среди толпы гостей, разнося напитки. Было жарко, пили много – и женщины и мужчины.
К концу вечера чья-нибудь горячая кровь непременно вскипит…
Хосефа кивнула мачехе.
- Интересно, о чем?
- О делах, конечно, дорогая Хосефа, которыми нам не следует забивать свои головы.
Это была такая явная насмешка над словами дона Гасапра (он действительно так говорил), что послушная дочь вспыхнула от негодования.
- Но почему бы нам не подойти? - добавила мачеха.
Торжественность вечера постепенно спадала, уступая место веселью. Правила приличия строги, но тем сладостнее их нарушать. Сколько записок будет передано украдкой? Сколько нежных слов сказано тайком? С каким удовольствием донна Лоренца пожала бы чью-то руку, обменялась признанием. С кем-то вроде этого маэстро Парго. Вот это мужчина, а не его древнее подобие, вроде ее супруга и повелителя.
И, подхватив падчерицу под руку, донна Лоренца отправилась в свой маленький крестовый поход – на другой конец зала. Донна Хосефа подчинилась, влекомая любопытством не таким откровенным, но все же и оно было достаточно сильно.

Появление женщин вызвало среди мужчин понятное оживление. Правда, это означало, что в скором времени прочие дамы – жены, дочери и сестры, присутствующие в этом зале и пока что держащиеся чуть в сторонке, последуют смелому примеру донны Лоренцы, а их отцам и мужьям придется искать новое тихое место для бесед. Слишком многое надо было обсудить этим господам, чтобы тратить время на глупые улыбки и комплименты черным очам, алым губам и что там еще имеется у каждой дамы в наличии от природы.
Но все же женская красота воистину удивительная сила…
- Вы счастливец, дон Гаспар! Две таких редкостных драгоценности в вашем доме!
Донна Лоренца, добившись, наконец, делаемого – мужского внимание к своей особе, улыбалась, многозначительно, загадочно, и каждая вторая ее улыбка доставалась Амаро Парго.
«Вижу, что вы искренне набожны», - сказала мачеха, и донна Хосефа увидела четки в руках почетного гостя губернатора. Ее четки. Те самые, что были забыты ею в церкви нынче днем. И что-то захолодело в ней, от неожиданности, а может быть, от испуга, а потом налилось жаром, растеклось по венам…
Это было очень странное чувство, разобраться в котором молодая девушка не смогла бы при всем желании. Для этого требовалось гораздо больше жизненного опыта и мудрости, чем было дано семнадцатилетней Хосефе Марии де Вальдеспино-и-Витриан.
Четки, которые она привыкла держать в руках, которые перебирала перед сном, читая молитвы – не слишком горячие, от которых часто отвлекалась мыслями… Эти четки были у маэстро Парго! И вряд ли это было случайностью, если вспомнить его взгляд и слова там, в Иглесия де Нуестра.
Для чего он взял их? Для чего принес их сюда?
Ответы на эти вопросы Хосефа пыталась прочесть на лице приватира, и неприязнь, которую она почувствовала к этому дерзкому мужчине еще в церкви, росла с каждым мгновением. Он держался с её отцом так уверенно, так твердо, как будто… как будто имел на это право!
По лицу «гаванской розы» пробежала тень, что было замечено внимательным поклонником, тем, кто соблазнял дона Гаспара близким соседством.
- Хотите прогуляться, донна Хосефа? – вкрадчиво осведомился он. – Тут слишком жарко, но можно выйти на террасу.
- Дон Августин проводит сестру, - распорядился заботливый отец, убирая, тем самым, от Амаро Парго слишком красивую дочь и слишком восхищенного им сына. Ишь, смотрит с таким восторгом, будто перед ним предстал сам святой Христофор, никак не меньше. С женой он разберется позже. Когда он выбрал донну Лоренцу, то считал, что ее молодость гарантирует ему продолжение рода, плантатор не отказался бы еще от пары сыновей, но она (разумеется, она, дон Гаспар и подумать не мог, что дело в нем) оказалась бесплодна. И теперь ее молодость и привлекательность были ему как бельмо на глазу.
Дон Августин поклонился губернатору и  отцу, поклонился с любезной, открытой улыбкой почетному гостю. Улыбка эта означала, что он весьма и весьма не прочь позже свести с Амаро Парго более тесное знакомство.
- Надеюсь, мы еще увидимся, маэстро Парго. Мне было бы очень интересно послушать о ваших подвигах из ваших уст. Пойдем, Хосефа, я отведу тебя на воздух, сегодня и правда, необычайно душно.
Дочь дона Гаспара поклонилась гостям и, не переча, положила свою ладонь на руку брата. Есть правила, которые нужно соблюдать. Особенно – женщинам. А, поскольку у Хосефы ни разу не было веских причин желать эти правила нарушить, то и подчинялась она им легко, почти без досады.
Но все же, отойдя на несколько шагов, девушка не удержалась – обернулась взглянуть на Амаро Парго, гадая, увидятся ли они еще раз. И получит ли она обратно свои четки.

Улыбка донны Лоренцы из поощрительной стала нетерпеливой, а потом и вовсе увяла. Столь волнующий ее воображение приватир предпочитал деловую беседу с ее супругом. С другой стороны, кажется, дон Гаспар осознал, что перед ним некто, кто может помочь ему в его затруднениях и сменил гнев на милость, и даже пригласил маэстро Парго к ним в дом. Донна Лоренца вновь воспряла духом, надеясь… кто знает, на что?
Но кто знает, как это тяжело, каждое утро всматриваться в зеркало, высматривая на своем лице признаки увядания, выдергивая первые седые волосы из смоляных кудрей? А вечером ложиться в постель к старику, который если и возжелает ее, то уж точно не в состоянии разжечь вожделение в ней.
– Мы будем очень рады принять вас, маэстро Парго, - негромкий голос донны Лоренцы был приветлив, но все же, чуткое ухо (более чуткое, чем у дона Гаспара) различило бы в нем дразнящие нотки обещаний. – Вам следовало бы почаще приглашать гостей, мой дорогой супруг. Хотя бы для того, чтобы Хосефа могла выбрать себе мужа по сердцу.
– Я сам выберу дочери мужа по сердцу, – недовольно отозвался плантатор. – Уж наверное, я больше понимаю в этом, чем Хосефа… Буду ждать вас завтра к вечеру, маэстро!
Откладывать столь многообещающий разговор дон Гаспар не собирался, чем скорее они придут к согласию, тем скорее сахарный тростник и медь превратятся в золото. Конечно, золотом этим придется поделиться э этим пиратом, но теперь приватир Парго ему, пожалуй, даже нравился. У него, хотя бы, есть голова на плечах, чего не скажешь о его домочадцах.
– Я недоволен вами, Лоренца, – угрожающе прошептал он жене. – Но мы поговорим об этом вечером.
Жена да убоится мужа своего.
Дон Гаспар особенно любил это высказывание апостола Павла. Апостол Павел хорошо понимал самую суть брака.
На террасе было действительно прохладнее, чем в зале, куда не попадал ветер с моря. На границе яркого света темнота казалась особенно загадочной и манящей. Время от времени в ней исчезал то один гость, то другой. Тайно содеянное тайно и судиться будет – рассуждал высший свет Гаваны, ночью отдаваясь страстям, порой доходящим до жестокости, а днем замирая в истинно-испанской чопорности и стыдливости.
Пахло цветами, солью, опасностью и вином. Хосефа присела на скамью… тут ей было спокойнее, а вот Августо, похоже, не терпелось вернуться. Он мерил шагами террасу, обрывал бутону у цветов, стоящих в огромных вазах, то и дело поглядывал туда, где свет и шум голосов.
– Если хочешь – иди. Я немного посижу одна и тоже вернусь.
– Ты уверена?
– Августо, что со мной может тут случиться? А вот ты ходишь, как тигр по клетке, и у меня от этого болит голова. Иди! Я тоже скоро приду. Просто не попадайся на глаза отцу.
Дон Августо благодарно кивнул и вернулся в зал. Меньше всего ему хотелось сторожить сестру, когда там ведутся разговоры о войне!
Хосефа улыбнулась и прикрыла глаза, стараясь отделить звуки ночи от шума, который доносился из распахнутых настежь окон. И постепенно ей это удалось. Ветер в листьях, ночная птица, шорох чьих-то быстрых крыльев… Ей будет не хватать всего этого, когда отец отправит ее в Испанию, но, наверное, она привыкнет. Наверняка, привыкнет.