В повозке повисла угнетающая тишина. Каждый подумал о своем, и, похоже, все подумали об одном и том же. Гвенда использовала эту паузу, чтобы увести разговор немного в другую сторону, свернуть со скользкой темы. Харизма епископа действовала на неё подавляюще, она чувствовала себя крайне неудобно в его обществе, даром, что рядом была Мэри – добрая женщина сидела, поджав губы, и более не рассказывала Гвенде, как хорош и благочестив её новый попечитель, что немало удивляло юную графиню. Она никак не могла взять в толк, с чего Мэри так переменилась по отношению к епископу и перед выездом из подворья как бы невзначай бросила фразу о том, что слова преподобного нужно надвое делить. Так что не воспользоваться моментом, когда в повозке находился посторонний человек, было бы просто грех, и Гвенда обратилась к попутчице:
- Скажите, миледи Рунильда, а почему мост через речку в таком безобразном состоянии? Ведь если бы по нему можно было бы проехать, брат Томас не свернул бы с него, и не попытался пересечь реку прямо на повозке, - Гвенде было жаль монашка, невзирая на то, что он подверг её утреннему купанию, да ещё в одном из лучших нарядов, ведь епископ не только сам облачился в праздничные одежды, но и сопровождающих его дам настоятельно попросил выбрать не повседневные платья. Воображая, какая кара ждет теперь добродушного брата Томаса, Гвенда хотела отвести от него гнев преподобного.

Злые языки утверждали, что епископ был человеком алчным. Но это не соответствовало истине. Преподобный не был стяжателем, он лишь заботился о благе церкви, которая, в свою очередь, была защитницей для всех благочестивых людей в христианском мире. Из этого следовало, что радел епископ не о себе, а о других. Так думал сам епископ, искренне в это веря. И когда он услышал от миледи Рунильды о её желании посвятить свою жизнь служению Господу, что означало дарение всего материального имущества Левертонов церкви, де Нонан резко выпрямился, глаза его загорелись и мысли о предстоящем позорном прибытии в Ноттингем будто корова языком слизала. Нет, Господь определенно благоволит к нему сегодня, ну а купание в вонючей речке можно списать на козни дьявола. Пусть забавляется, все равно победа будет за епископом!
- Похвально, похвально слышать такие речи от благородной девушки, в наше время дочери Евы все больше думают о земных утехах, нежели об усладе душевной, - преподобный скосил глаза в сторону Гвенды. Мозг его лихорадочно работал, продумывая многоуровневую схему. Левертон – в его руки, девицу – в монастырь, но прежде пусть уговорит Гвенду последовать за ней, тогда и её приданое достанется церкви. А ещё и Данфорт. Роскошная перспектива, вкупе с кривой физиономией де Бриенна, когда тот узнает, что ни девицы, ни её наследства ему не видать. Но это чуть позже, а сейчас надо подумать, как провернуть дело с подстреленной косулей так, чтобы девица побежала в монастырь вприпрыжку. Уговорить шерифа припугнуть её обвинением, а потом найти способ его снять? Или не доводить до этого, а сразу облагодетельствовать миледи Левертон? А если передумает? К тому же, отец ещё Богу душу не отдал, и не известно, случится ли это в ближайшее время, пока живо ещё воспоминание о приснопамятной косуле. Но с пылу, с жару соглашаться на покровительство тоже было не к лицу епископу. Нужно поддерживать годами выпестованный статус. – Служитель Господа не может оставаться глухим к просьбам своих подопечных, особенно, если сопряжены они с такими богоугодными намерениями. Я подумаю, дитя мое, чем я могу помочь вам в вашем стремлении явить пример смирения и добродетели.
Де Нонан закрыл глаза, сложил ладони домиком и погрузился в свои мысли. Казалось, что он молится или мечтает о царствии Божьем, однако епископ думал сейчас об очень земных удовольствиях – молочном поросенке, вине, изгибах тела Берты, и все это – на фоне бескрайних полей Левертона. Повозка грохотала, как и положено было делать каждому порядочному транспорту на английской дороге, и девушки, не боясь потревожить задумчивость преподобного, сначала перебросились несколькими ничего не значащими фразами, а когда стало понятно, что утомленный перипетиями этого утра епископ уснул, разговорились и беседовали до самого Ноттингема. Гвенда рассказывала о своей жизни в Девоне, однако умолчала о происшествии в Шервудском лесу, чтобы имя леди Ровены не звучало лишний раз в контексте нападения, а Рунильда поведала о нравах и обычаях английского севера.

- Кыш, проклятые! Карета преподобного епископа де Нонана! - голосил брат Томас, добиваясь уважения и помощи от людей, не хуже гусей столпившихся у городских ворот. Благочестивому монаху как-то не приходило в голову, что его преподобие может и не желает быть узнанным и прослыть в людской молве духовным лицом, путь которому в город преградило огромное стадо гусей.
- Куда смотришь, орясина?! Вот пущу лошадей вскачь - перетопчу всю твою птицу! - угрожал толстяк, потрясая воздетыми к небу кулаками и наподдавая коленом в бок самому нахальному гусаку, вздумавшему устроиться по соседству с возницей и с почетом въехать в город. Монашек, прости Господи, безбожно врал, потому что лошади вновь отказывались ему повиноваться, озадаченные тем копошением, которое происходило близ их копыт, и напуганные громким гаканьем и шипением рассерженной неразумной птицы.
- Проклятое племя, доберусь я до шерифа - попляшите у меня! - ярился Томас, задеваемый насмешками простолюдинов, которым вся эта комедия доставляла немало удовольствия. Отчаянными усилиями возница сумел сдвинуть повозку с места, и та почти достигла городских ворот,, где вновь остановилась, теперь уже на глазах вооруженных людей, охранявших город от проникновения незваных гостей.
- Что вы стоите подобно соляным столбам? Святой Георгий, да помогите же, отгоните прочь эту напасть. Не видите, кто перед вами? - гневно обрушился на стражей монах, храбро спускаясь на землю и тут же подвергаясь нападению недовольных его поведением гусей.
- Ай! Погибаю, ваше преподобие. Губят... живьем едят! - для пущего драматизма возница наделил птицу грехом поедания человечины.

Епископ уже не знал, благость это, или проклятие, однако шерифа в замке не оказалось. Как доложил один из стражников, опустившись на колено перед ликом преподобного, барон отправился по важному делу в замок Данфорт. Брови епископа немедля совершили прыжок вверх - значит, де Бриенн уже успел побывать здесь, и натравить служителя закона на бедную женщину. Что ж, тем лучше для преподобного, чем быстрее Ровена попадет в жернова, тем выгоднее для де Нонана. И де Бриенн, небось, туда же умчался, он вряд ли пропустил бы такое представление, да и повод оказать леди Хайденгем содействие или же наоборот, припугнуть - вот он, сам в руки просится. И это епископ считал чудесным, поскольку теперь было ещё меньше опасности, что де Бриенн, презирающий чернь с её празднествами, притащит свои кости в Ноттингем и будет виться вокруг Гвенды. Стараясь поменьше светить грязным нарядом, епископ прошуршал в предоставленные ему для переодевания покои. Стража, ничтоже сумняшеся, потащила бедного мальца, о котором уже все, казалось, позабыли, в застенки.
- Спасиииииииите, госпожааааааа! - вопил несчастный, и крик его отражался в стенах замка, заставляя сердце Гвенды кровоточить, а уши епископа жестоко страдать.
- Ах, да, миледи Левертон... она под моей защитой, что бы вам тут не говорил этот крестоносец, - покровительственно махнул рукой епископ сопровождавшему его начальнику гарнизона. - Пока шериф не вернулся, она побудет с моей воспитанницей, графиней де Редверс, а потом разберемся, - преподобному совсем не улыбалось, чтобы эти остолопы либо швырнули и девицу в подземелья, где она возьмет и сгинет до приезда шерифа, так и не успев отписать все церкви, или же сбежит обратно в свой Левертон, передумав принимать постриг.