Языки пламени, то сплетались, словно играя  друг с  другом, то вдруг гасли и снова вспыхивали, рисуя на углях фантастические узоры, напоминая Гийому  цветастые ковры сарацинов. Сначала завитки костра  взвивались вверх, жадно поедая древесную плоть,  словно восточный ифрит обгладывающий человеческую душу.  Затем, прогорев,  пламя припало к земле, зарывшись в кроваво-красных углях, подобно одалиске, которая  закончив знойный танец, падает к ногам своего господина.
Но даже почти догоревший огонь всё еще таил в себе опасность.
Как неожиданный укус змеи, спрятавшейся в постели, мог принести смерть, так и раскаленный добела уголь мог ужалить также безжалостно.
Гийом вздохнул.
За спиной тихо встали призраки совсем недавно прошлого.
Ночь - время снов. Вот только сны - время короткого детства.
Уже давно она приносила рыцарю  ворох непрошеных мыслей, а не сладкое забытье. Воспоминания почти всегда были тяжелыми, как солнце Палестины, а сами думы  такие же  сложные, как арабская вязь.
Де Бриан  подбросил в костер полено. Пламя вспыхнуло, сноп искр взвился в чернильное небо. На рыцаря дохнуло жаром так, что Гийом резко откинулся, чтобы не опалить лицо и волосы. Он поднялся на ноги и, наказав своему нерадивому оруженосцу не клевать носом, отошел.
После внезапно хлынувшего дождя было зябко,  холод  успел заползти под отсыревший плащ, но мужчина рад был, за долгие годы, проведенные в чужой, опаленной солнцем и войной земле, наконец, замерзнуть.   
Когда Гийом покидал Святую Землю, то мечтал о проливном дожде и снеге, но судьба, капризная ветреница, привела его сначала в Арагон, а затем на земли Окситании. 
Господь читает даже самые тайные желания нашего сердца, если они искренни и  бескорыстны. Может быть, поэтому, ночью, подъезжая к землям отравленных ересью, их встретил дождь? Не было ли это знаком  Всевышнего?  Вот только было ли это добрым предзнаменование или же Господь просто давал силы  и веру  на то, где силы и вера понадобятся неистощимые?
- Благословенный Юг, - усмехнулся он вслух, окинув взглядом горизонт.
Небо понемногу светлело.
Мужчина вспомнил Безье, и в который раз подумал, что благословение отвернулось от этого красивого края. Уж не  с тех ли пор, когда  ересь, подобно змею искусителю, заползла в эти земли и буйно расцвела, пока  шла война за христианскую веру на чужбине? Слишком долго они сражались, раз его жители, еще совсем недавно добрые христиане, стали забывать о незыблемости слова Божьего.
Ладонь Гийома легла на эфес меча. Это было уже привычкой,  всегда чувствовать продолжение собственной руки. У него не было прекрасной дамы, которой бы он посвящал свои подвиги, он не привязывал к копью  подаренный ею платок и не хранил прядь волос, перевязанную шелковой лентой.  Ему некому было писать ни канцоны, ни баллады. Единственное к чему он был привязан, помимо братьев по оружию и вере, был его меч. Его Каллидия. И, пожалуй, это было единственное женское имя, которое согревало его,  истертое песками Палестины, сердце.

Рядом хрустнула ветка, Гийом слишком погрузился в собственные мысли, что даже не заметил, как рядом выросла фигура.  Вопрос его величества вырвал рыцаря из тягучих дум.
Он глянул на короля с задумчивостью. Слова Педро Католика, нет, не озадачили, - изумили.
«Неужто дождь и в самом деле был знаком? Ливень, странные сны, что это, как не предзнаменование Господа?» - мысль кольнула мужчину, но заговорил он спокойно, ничем не выказав своего изумления.
- Говорят, что  часто под открытым небом снятся вещие сны, ваше величество. И я верю, если Господь посылает вам такие видения, то укажет, как им исполниться. Во всех краях довольно убогих, заслуживающих подняться с колен, мужчин, которым нужно протянуть руку помощи и женщин из-за которых начинает болеть даже самое черствое сердце.

Отредактировано Гийом де Бриан (2016-10-02 12:53:43)

По лицу Гийома пробежала усмешка. Экая получится оказия, если он и вправду вернется домой трубадуром. Молодой рыцарь был уверен, -  отец скорее предпочел бы увидеть своего сына в гробу, но не слагателем изящных баллад и кансон. От своих детей старший де Бриан требовал изящества  только в одном искусстве, - ратном.
Мужчина не был аскетом,  но выросший в простой, почти спартанской атмосфере царившей в родовом замке, где всякое проявление чувств  считалось недозволенной слабостью, де Бриан  отличался от своих друзей арагонцев так же,  как кусок монолитной скалы отличается от изысканно вырезанного мрамора. 
Но король угадал верно. Если Палестина почти выжгла его дотла, то южные земли смягчили его. И кто мог сказать почему? Может быть, необузданный и  горячий нрав,  словоохотливость  и щедрость на чувства её жителей, по лицам которых порою можно было читать,  как по открытой книге  сыграли в этом свою роль,  наглядно показав северянину,  что чувства также естественны, как дыхание.  Ведь даже Господь  говорит: " Все дни несчастного печальны,  а у кого сердце весело, у того всегда пир".
Утро было в самом разгаре, когда отряд двинулся в путь. Солнце еще не достигло зенита, а от ночного ливня почти уже не осталось следа, лишь с веток деревьев падали редкие холодные капли.  Гийом ехал по правую руку от его величества, как и было повелено.
Рыцарь уже  успел признаться королю, что проще обратить в истинную веру  сотню сарацин, чем научить его преданного слугу изящному искусству слова.
- Я слишком усердно сражался, ваше величество, что мне взмах меча и свист  пущенной стрелы понятнее,  чем велеречивые обороты. А женщины, - тут Гийом вздохнул и задумался, - зачастую блеск звезд прекрасен на расстоянии.  И меркнет  так же быстро, как угасает ночь.
Де Бриан посмотрел на сюзерена, желая понять, как воспринял король его слова. Рыцарь знал, как охоч Педро Католик до женской ласки, и потому звезд этих у него, пожалуй, было, как песчинок в море.

Отредактировано Гийом де Бриан (2016-01-29 00:52:38)

Запели первые птицы, удивлённые и робкие, очнувшиеся от долгого сна. Один звук. Второй. Третий. Они пробовали голоса, ещё глухие от ночи и дождя. Шелестела листва. Земля пахла сыростью.
Бертран удобно устроился в развилке старого дуба, словно ещё одна птица, только большая. Он просидел там большую часть ночи, укутавшись в обнимку с любимой лютней в плащ. Сейчас его брови были сурово сведены, уголки губ опущены, злой и усталый взгляд устремлён на маленькую полянку, где вокруг давно потухшего костра копошились торговцы. Неуклюжие, медлительные, они словно издевались над трубадуром заторможенностью движений. И вместо того, чтобы выехать затемно, они решили разжечь костёр, да хоть немного просушить одежду. А Бертрану не терпелось поскорее добраться до мало-мальски приличного городка, посидеть в тепле, да хорошенько просушить инструмент, не любящий такую влажную погоду. Тяжело вздохнув, он аккуратно снял кожаный чехол и повесил его на ветку рядом. Провел рукой по струнам - и скривился. Лютня - она как юная, нежная девушка. Чуть закапал дождик - ищет укрытие. А коли не находит - так плачет от тоски.
Пока грязные торговцы рылись в своих тюках, бродили туда-сюда, пытались разжечь костёр из отсыревших веток, звали трубадура развеселить, да потихоньку переругивались, Бертран бережно, боясь порвать струны, подтянул колки до приличного звучания и дал пальцам полную свободу. Тоскливая, заунывная мелодия была не из тех, что любят слушать при дворе. Не говорила она ни о славных сражениях, ни о прекрасной любви. Не восхваляла мир и радость, но была скорбным плачем - из тех, что иногда звучат на похоронах в маленьких сёлах из уст ветхих старух. Не было слов для такой песни, не было для неё слушателя. Бертран закрыл глаза и в немом вопросе воздел лицо к розовеющим древесным кронам.
Первые лучи солнца пробивались сквозь густой покров, согревая сырую землю. Торговцы, готовясь к отъезду, с усмешкой поглядывали на ленивого трубадура, готового заняться чем угодно, лишь бы не работать. А тот уже ничего не замечал - все мысли в голове были о чём-то вечном, о чём-то таком, что нельзя произнести вслух, а можно лишь услышать в случайных звуках птиц, ветра, огня, воды, да изредка - в трепетании струн лютни.

Трубадур всегда знал, что главное в жизни - искусство. Что искусство сильнее оружия, сильнее звонких монет и даже сильнее человеческих чувств, ведь оно само создаёт эти чувства. От музыки невозможно укрыться, она против воли проникает во внутренности человека, пропитывает всё его существо своим настроением, да так и остаётся внутри. Вот и сейчас пальцы сами выбрали правильную, ту самую мелодию. От предложения короля сердце Бертрана затрепетало в ликовании - пусть мерное путешествие с торговцами и оказывало благотворное воздействие на сочинение музыки, но слушать её было некому, что несколько удручало. Сейчас же, с новыми мелодиями и впечатлениями, можно было вновь вернуться к искушённым слушателям. Ведь что может быть приятнее для музыканта, чем благодарность за его самые изысканные и сложные произведения? За то, что достойно быть исполнено только в окружении знатных людей, прислушивающихся к каждому твоему звуку.
- Почту за честь, ваше величество! Рад встретить истинного ценителя искусства, - не пытаясь спрятать радостной улыбки, воскликнул трубадур, бережно оборачивая инструмент в мягкую тряпицу и пряча в потрёпанный кожаный чехол.
В его воображении уже проносились заманчивые картины - неверные огоньки множества свечей отбрасывают свет на лютню, отчего та вся блестит и сверкает, слепя глаза. Ясное и мягкое звучание струн, так любящих тепло. Рекою льётся алое вино. Нежный шелест дорогих одежд. Наверное, всё это было намного краше реальности, время скрыло неприглядные воспоминания, и наоборот, сделало много ярче остальные. Бертран не позволил себе задуматься об этом и портить приятность момента.
- Благодарю за предложение, мсье рыцарь, однако, как вы верно подметили, на лошади я сижу ничуть не хуже, чем на дереве, - ответил с усмешкой, чуть склонив голову набок. Затем, спохватившись, вскинул голову вверх, - Музыка действует одурманивающе. Я так и не представился. Бертран Тулузский, трубадур, к вашим услугам, - будь возможность, он бы поклонился, но, сидя на дереве с громоздким чехлом на руках, этикет соблюдать довольно сложно.

Де Бриан подъехал ближе, остановился почти под самым деревом, густые ветви которого, могучие,  как руки великана, набросили на него сумрачную вуаль. На рыцаря сорвалось несколько холодных капель, - напоминание о ночном ливне, но Гийом быстро подметил, что трубадур выбрал себе справное место для ночлега — достаточно сухое и  теплое, хорошо защищающее и от ветра, и от дождя.
Вблизи певец оказался моложе, чем показалось нормандцу на первый взгляд.
Русоволосый, с тонкими чертами лица, которое можно было даже  назвать красивым, не будь певец так тощ, он безусловно нравился девицам, которым пел свои баллады. Впрочем, наверняка, не только им. Замужние дамы особенно нежно привечали трубадуров не только искусных, но и пригожих.  Ох уж этот Благославенный Юг.
Бертран  обнимал  лютню так, как не всякий станет обнимать любовницу. Гийом поймал на себе недоверчивый взгляд желтых, кошачьих глаз. Переживает, чертяка. По лицу рыцаря пробежала усмешка.
- Ну же, - поторпил де Бриан певца, протянув руку. - Не бойся, трубадур. Утешь себя мыслью хоть о том, что если, будь  на то божья воля, ты вдруг упадешь и сломаешь себе шею, слезая с этого могучего дуба, то лютня твоя будет цела и невредима.
Гийом на мгновение замолчал, а потом сурово добавил.
- Правда, при условии, что ты не упадешь на меня.

Отредактировано Гийом де Бриан (2016-02-25 20:54:32)

«Раззява раззявой, - сердито подумал плюгавый слуга рыцаря де Бриана, наблюдая затем  как певец неуклюже спускается с дерева. –  Такому только песенки и сочинять да по струнам тренькать».
Из глотки вырвался глумливый смешок, который тут же был искусно замаскирован под приступ кашля. 
- Ох и стылая ночка была нынче, - проблеял Клод,  приняв на себя, под пристальным взглядом своего господина,  вид хворобный и печальный.
«Еще и кобылу дали,  ишь ты»,  - с завистью подумал нормандец, с какой-то мелочной, даже смешной злостью,  наблюдая затем, как трубадур взбирается на лошадь.   
- Передай певцу его лютню, -  зычный голос рыцаря де Бриана заставил Клода привычно подобострастно вытянуть лицо и на время позабыть о кольнувшей его зависти. 
- Да, господин.
- Только смотри осторожнее, бестолочь. Голову сниму, если что не так.
- Как можно, господин, - нарочито испугано возопил слуга, бросив на Гийома взгляд чистых, голубых глаз,  таких нелепых на некрасивом лице. 
- Буду сжимать, как лебедушку белоснежную, чтобы не замарать ее шелковые перышки, - осклабил он щербатый рот, прижимая лютню к груди.
Клод покосился на господина, и только после того, как  убедился, что рыцарь де Бриан заметил его старания, двинулся в сторону  певца. Шагал он медленно, осторожно, старательно обходя каждую ямку, камешек, кустик, бойкий сорняк,  что преграждали  его недолгий путь, а поступи его могла бы позавидовать и нежная девушка, настолько шаг слуги был мягок и воздушен.
Однако самолюбие взяло вверх над здравым смыслом.  Слуга с блаженной улыбкой обернулся к своему господину.  «Видите, какой я расторопный. Видите, какой я старательный», -  так и читалось на хитрой, живой, но глуповатой физиономии.
Нога провалилась в неглубокую ухабину. Клод вскрикнул, нелепо взмахнул  руками, лютня, как пташка,  взмыла вверх, а сам нерадивый слуга чуть не повалился наземь.
- Огоспдиогосподиангелынебесные, - тараторил он в испуге, чувствуя уже как голова его летит с плеч. Господин его был скор на расправу. Он прытко извернулся, словно уж, ловко поймал взмывший в воздух инструмент и уже просто, быстро, не перед кем не красуясь и не обращая внимания на боль в хромой ноге, подскочил к трубадуру.
- Лютня твоя, - испепелив певца взглядом, пробасил он,  вверяя, наконец, побледневшему Бертрану его суженую.

Отредактировано Гийом де Бриан (2016-02-28 18:57:31)

Напряжённо следя за тем, как лютня передаётся из одних грязных рук в ещё более грязные, Бертран осознал, что дыхание его участилось, а ладони вспотели. Заверения слуги только усилили его волнение. Как крестьян кормит земля, воинов - оружие, так певцов - их инструмент. И хотя настоящий музыкант всегда мог отыскать возможность вернуться к прежней жизни, Бертрану проходить сей долгий и тернистый путь из-за неаккуратности какого-то глупца совсем не хотелось.
Время словно замедлилось. В ушах слышалось биение собственного сердца и шелест травы под ногами идущего к нему слуги. Казалось, можно уловить даже тонкий, жалобный плач взлетающей в небо лютни, но, быть может, трубадуру это только казалось. Сердце замолкло на один удар. И, словно желая нагнать упущенное, пошло с удвоенной скоростью. Только получив тёплый чехол в свои руки, только нежно и крепко приобняв его, Бертран успокоился. Он редко доверял лютню чужим рукам. Как выяснилось теперь, на то была весьма веская причина - не только душевное состояние трубадура, но и физическое состояние самого инструмента. Это происшествие имело такое же воздействие, как удар по голове. Первые слова короля пролетели мимо ушей, однако цель путешествия Бертран услышал вполне отчётливо.
- Для меня будет честью стать свидетелем вашего успеха в столь благородном деле, ваше величество, и поведать о нём всему Провансу! - совсем забывший своё совсем недавнее беспокойство о лютне, трубадур уже загорелся идеей. Это событие могло прославить его, хотя, конечно, сцены сражений больше приветствовались в народе. В глазах полыхал тот дьявольский огонёк, возникающий только у творцов, нашедших новую тему, и женщин, привлекающих внимание мужчин. В голове уже мелькали слова, фразы и звуки, которые можно было бы использовать. - Но нам не стоит медлить!
Солнце приятно грело спину, перебирал листья ветерок, лютня была цела - в общем, всё складывалось как нельзя лучше. Трубадур уже забыл, как совсем недавно тащился по грязным дорогам под проливным дождём, как пел крестьянам за ночлег и иногда даже считал, что такая жизнь прекрасна.

Отредактировано Бертран Тулузский (2016-03-03 18:04:05)