Гийом меланхолично жевал сухую травинку,  погрузившись в омут собственных мыслей и дум, поэтому  жалобы и увещевания одного из советников короля он слушал вполуха.   Рыцарь предпочитал не вмешиваться, справедливо полагая, что король разберется со своей свитой сам. Шевалье сохранял холодную невозмутимость, но, сказать по правде, стенания советника уже успели ему до смерти надоесть, как надоедает комариный писк в тихом покое ночи. Рыцарь де Бриан восхищался выдержкой короля, твердо зная про себя, что будь настолько надоедлив его собственный слуга,  то тот  бы давно уже раскачивался на  ветке осины.
Шевалье не чувствовал усталости. По сравнению с  изнурительными походами в песках Палестины, когда кольчуга способна была запечь заживо, словно поросенка на вертеле, нынешний поход казался молодому рыцарю приятной прогулкой. Природа радовала глаз, погода хоть и была жаркой, но солнце парило без той злой ненависти, что выжигала в Иерусалиме не только плоть, но и душу.
Неожиданная заминка из-за  маленькой, но отважной пичужки, которая словно коршун  кинулась  под резвые ноги скакуна, заставила Гийома натянуть поводья  и спешиться.
Пичуга трепыхалась в траве, безуспешно пытаясь взлететь, напуганная и лошадьми, и псами, и людским гомоном.
Шевалье де Бриан склонился над птицей и бережно, словно материнскую ладонь, взял в руки голубя. Одно крыло его было перебито, безжизненно, белым кружевом,  свисая с руки Бриана.
- Так кто ж тебя так?  - удивился Гийом, разматывая с лапки пичуги шнурок, в котором, судя по всему, и  запуталось несчастное божье создание.   
- Гляньте-ка, ваше величество, - заговорил шевалье, приблизившись к своему сюзерену, протягивая ему находку.  - Нательный крест и локон волос. Должно быть чье-то послание. Бедная птица так и не донесла его.
И рыцарь осторожно передал раненого голубя Арагонцу.

О минувшей ночи шевалье де Прэ вряд ли мог вспомнить что-то хорошее.
Часы беспамятства сменялись обрывками липкого горячечного сна, плечо продолжало болеть, раненного мучила жажда, но некому было поднести ему воды. Случайно это было сделано, или с недобрым умыслом, Готье не знал, а спрашивать было некого. Замок давно погрузился в сон, бодрствовали только крысы, заметно осмелевшие с наступлением темноты. Пленник все время ощущал их присутствие, - тени во мгле, писк, шорохи, неприятные прикосновения пробежавшей по ноге или руке твари. Крыс привлекал запах крови, но, к счастью, они были достаточно умны для того, чтобы понимать: человек, заточенный своими собратьями в их крысином королевстве, слаб, но не беспомощен. Еще не добыча. Надо подождать.
Потом забрезжило утро, и на остывшей за ночь каменой кладке, - о чудо чудное, - проступила влага. Ошалевший от жажды нормандец торопливо собирал эту воду руками, насколько мог дотянутся, жадно слизывая с ладони драгоценную добычу. Остатками он обтер лицо, и в голове немного прояснилось. Во дворе бряцала сбруя, слышались обрывки голосов: если неугомонные южане и замышляли что-нибудь, теперь де Прэ вряд ли мог им помешать. И все же прислушивался. Просто для того, чтобы отогнать хотя бы на время мысли о собственной незавидной участи.
Потом… он не помнил, что было потом, наверное, новая полоса полусна - полузабытья. Пленник очнулся, сообразив, что кто-то окликает его. Снова знакомая вихрастая голова на фоне ослепительного пятна крохотного подвального окошка высоко над головой.
- Это опять ты, епископ? Что нового в мире?
- Сегодня наш барон отрубит тебе голову!
Мальчишка был честен и безжалостен, как все дети. Готье тихо рассмеялся:
- Просто замечательно.
- Она плачет, - добавил Биктурет после короткого молчания.
- Кто плачет?
- Та донна, которую ты излечил.
Излечил? Значит, все же излечил!
У нормандца словно гора с плеч свалилась.
С удивительной для себя самого нежностью он вызвал в памяти пленительный девичий облик. Спасена. И однажды будет счастлива. Пусть даже и не с ним, с кем-то другим, более удачливым в любви и в бою. Нет, видит бог, он не великодушен, и никогда бы не уступил эту девушку какому-то «другому», если бы не смерть, которая разлучит нас, всех и каждого, рано или поздно, а его и Отильду - сегодня в полдень.
- Это правда был волшебный кубок? - продолжал допытываться Биктурет. История с чудесами целиком и полностью захватила мальчишечье воображение.
- Правда, - кивнул Готье, не вслушиваясь толком в то, о чем его спрашивают. Если его угораздило заморочить голову Граалем своим и де Блева людям, то почему бы не пообещать этому юному еретику то, во что ему хочется верить. Все же мальчуган по-своему был добр с ним. Все прочие появлялись и исчезали, словно призраки, старые друзья, новые враги, - все они ненавидели его одинаково пылко. И только ребенок развлекал узника своей непосредственностью и даже порой искренне пытался помочь.
- А отрубленная голова прирастет на место с помощью волшебства?
- Эммм… Нет. Чтобы исцелиться, из кубка надо выпить. А отрубленная голова пить не может.
При мысли о воде раненному снова сделалось худо.
- Послушай, епископ, - де Прэ облизнул запекшиеся губы, думая о том, как бы наверняка убедить мальчишку исполнить его просьбу. - Если ты принесешь мне попить, окажешь большую услугу своему борону. А иначе казнь получится…очень скучной.

В подземелье к де Прэ спустились солдаты и кузнец, освободивший пленника от оков. Это было большим облегчением для раны и возможностью сохранить остатки достоинства, потому что теперь Готье мог, хоть и пошатываясь от слабости, идти сам. Останься он в цепях, солдатам пришлось бы тащить нормандца к месту казни волоком, собственных сил шевалье не хватило бы даже на крутые ступени, ведущие наверх, во двор.
На выходе он все же замешкался и оступился, - после полумрака темницы яркий дневной свет резал глаза, - и безропотно снес болезненный тычок в спину. Светлые пятна перед глазами постепенно превращались в лица, шум в ушах -  в голоса. Готье увидел, что ворота замка широко распахнуты, а большой двор перед донжоном заполнен народом. Солдат и вилланов, детей и женщин тут было сейчас намного больше, чем вчера, когда они приехали в Мирпуа.
Значит, все же замучают на потеху толпе.

Де Прэ не ведал грядущего, а потому не догадывался о том, какой он счастливчик. Окажись нормандский шевалье пленником где-нибудь в Тулузе на третьем году крестового похода, толпа растерзала бы его еще по пути на плаху. Сейчас же окситанские крестьяне таращились на пленного франка, как на диковинку, скорее с любопытством, чем с ненавистью, потому что время настоящей ненависти южан к северным пришельцам еще не наступило. Готье доставались даже сочувственные взгляды, в основном, от женщин. Вероятно, выглядел он достаточно жалко для того, чтобы разжалобить добросердечных вилланок. Но эти ничего не решали в грядущем судилище.
Рыцарь, - а он все еще оставался рыцарем, даже если обвинители горло сорвут, называя его вором и разбойником, - упрямо вздернул подбородок. Этих самых обвинителей, он, как на зло, не находил. Ни Бедельяка, дважды обязанного ему жизнью, ни Раймона, обязанного всего раз, ни самого Мирпуа, единственного, ничем Готье не обязанного, кроме провала всего плана со спасением виконтессы… Зато пленник хорошо разглядел палача. Крепкий широкоплечий молодец опирался на рукоять длинного меча, и де Прэ понадеялся, что может довериться чувствующейся во всей его фигуре уверенности: мечник все сделает, как надо, быстро, и с первого раза. Священника рядом с палачом не оказалось. Еретическое гнездо, мор, потоп и пламя адское на ваши головы!
Зато обнаружился отмеченный благородной сединой господин (черноволосые южане, как успел заметить Готье, седели рано), чье сходство с рыцарем-рыбаком было столь неоспоримым, что предполагало тесные родственные узы.
Барон Мирпуа.
- На колени, - велел один из солдат. Нормандец предпочел и не расслышать, и не понять южную речь. Он уже семь лет носил рыцарские шпоры, а рыцарь преклоняет колени перед богом, своим сюзереном и прекрасной дамой. Этот барон безбожников - ни первое, ни второе, и уж тем более ни третье.
Тут окситанец сообразил, что от разговоров будет мало толку, - вынуждая к повиновению, пленнику заломили руки за спину, для верности подкрепив свою «просьбу» сильным ударом древком копья по ногам. Последнее было уже не обязательно, простреленное арбалетной стрелой плечо взорвалось такой болью, что у де Прэ потемнело в глазах. И, на радость торжествующему свою маленькую победу югу, он со стоном рухнул на колени на свежую солому. Понятно, для чего двор засыпали. Не хотят марать дурной северной кровью свою драгоценную южную землю.

Удивительное дело, для того, чтобы тебя ославили преступником, на коленях пришлось выстоять куда дольше, чем при посвящении в рыцари. Де Прэ не все понял из рокотавших над его головой обличительных слов, да и кому какая разница. Разумеется, это он сжег Безье, причем собственноручно. А для южной дамы оказаться а обществе и под защитой зятя короля Франции - страшнейшее из бесчестий. И, наконец, окситанский барон столь великодушен, что дает ему возможность  лично оправдаться перед сборищем вилланов, для которых французский ойль все равно, что волчий вой.

- Вы лжете своим людям, мессир, - попенял нормандец, снизу вверх глядя на величественного в своей самоуверенной правоте южанина. Бояться было уже нечего, обещание дано и «великодушие» явлено. Если барона заденут его слова, то верный способ поскорее заткнуть пленнику рот прохлаждается с мечом неподалеку. - Делаете их соучастниками преступления, за которое однажды им придется ответить. Обвиняете меня в пренебрежении законами рыцарства для того, чтоб нарушить их самим. Бог накажет вас, а дьявол - не защитит. Мне нечего сказать вам, вы годитесь мне в отцы, и мне не с руки поучать вас. Но коли вы соизволили даровать мне рыцарскую смерть, напомню, что не вам решать, рыцарь я, или нет. Меня опоясал мечом граф Блуа, крестоносец и племянник двух славных королей. Мой отец брал Акру вместе с Ричардом Английским, я сам пять лет сражался в Палестине за дело Господа, от которого такие, как вы, отреклись. Верните мне мою гербовую котту, запомните мое имя, и знайте, что петля не унизит меня, а я, быть может, окажу вашим воротам честь!

Быть повешенным куда неприятнее, чем лишиться головы, но Готье не желал никаких одолжений от этого самоуверенного барончика.

Готье позволили подняться с колен, и он медленно и обстоятельно натянул через голову котту. Не потому, что надеялся хоть ненамного отсрочить смерть, просто быстрее одеваться не позволяла больная рука. Потрепанные львы привычно легли на грудь, они были с ним всегда, в каждом бою, в смерти и посмертии тоже останутся рядом. Подпоясываться было нечем, да и барону и его людям натерпелось со всем покончить. Крестьяне, собравшиеся во дворе замка, расступились, давая де Прэ пройти. Веревка призывно раскачивалась, и каждый глоток воздуха казался пьянящим, а сама возможность дышать - божественной милостью. Эта милость скоро закончится.
Уже под самой аркой ворот ему снова связали руки за спиной. Обычная практика, чтобы умирающий не пытался освободиться от петли уже на весу, наверное каким-то счастливчикам это удавалось.
Грубая веревка неприятно царапала шею, - зато крепкая, не оборвется, - солдат деловито проверил узел, легко ли затягивается. Все происходило быстро и буднично, Да так оно и было, Готье сам не так давно вешал пленных рутьеров, не испытывая по этому поводу какого-то особого сожаления. Не собственноручно вешал, конечно, он все же рыцарь. Так ведь и барон не сам это делает, ему хорошо служат другие.
Лица перед глазами снова поплыли.
«Pater noster, qui ts in caelis… Sanctrticetur nomen Tuum…»
В бою, оказывается, умирать не так страшно, а главное, не так унизительно…

Между «вешайте» и «обождите» исполнительные служаки с надворотной башни успели дернуть веревку вверх, петля, до крови сдирая кожу, затянулась на горле Готье, а ноги его утратили опору. За миг до этого пленник успел понадеяться, что всадники, которых видят часовые, действительно крестоносцы. И пожелать этому проклятому замку лежать в руинах, всем еретикам в его стенах - гореть в аду, а барону Мирпуа - болтаться рядом с ним на воротах. Потом паника захлестнула его ледяной волной, и де Прэ дернулся в тщетной попытке освободить связанные руки. Боль была не такой сильной, как он ожидал, но вот то, чего нормандец совершенно не ожидал, это что неосуществимое уже желание жить может быть таким всепоглощающим, нечеловеческим, звериным. Веревка не поддавалась, воздуха не хватало, в ушах у него зашумело, все прочие звуки угасли в этом шуме, перед глазами разливалось ослепительно-белое сияние… Потом все закончилось. Готье свалился вниз, уже не очень хорошо соображая, на каком он сейчас свете. Какой-то невидимый ему доброхот ослабил на шее пленника удавку, возвращая тому возможность дышать. Воздух пролился в легкие расплавленным свинцом, де Прэ зашелся кашлем, и в голове его неожиданно быстро прояснилось. Правда и южане не стали ждать, пока несостоявшийся повешенный окончательно придет в себя, просто оттащили с дороги в сторону, под стену, чтобы не мешался на пути направляющихся к воротам рыцарей.
- Король! Король едет!
«Кровь Христова, какой еще король?» - пытался сообразить Готье. До французского королевского домена было от Мирпуа далековато, так что местные явно не Филиппу Четвертому образовались. Арагонец? А этому-то что тут нужно, мавры закончились?
Педро Арагонский, прозванный Католиком, был добрым христианином и прямым вассалом Папы.
Добрым.
Христианином.
Теперь нормандец, кажется, понимал, отчего хозяину замка столь резко расхотелось украшать ворота свежим висельником. Это он своим вилланам мог рассказывать про северных разбойников, разоряющих Окстинию. А католический правитель хорошо знает и про папскую буллу и про то, к чему она обязывает христианских рыцарей.
Петля между тем все еще болталась на шее Готье неприятным напоминанием о том, что барон Мирпуа уступил обстоятельствам, но вряд ли изменил свое решение. Его еще могут повесить, и, вероятнее всего, так оно и будет. Просто немного позже. Так что не стоит обманывать себя напрасными надеждами.

Педро, хоть и болтал со своими рыцарями о голубе и локоне, думал все это время о вещах, куда более прозаичных, чем дамские прелести. И куда более неотложных. О Каркассоне и о том, что для того, чтобы умиротворить Папу, город, возможно, придется сдать крестоносцам. А ему предстоит убедить виконта Тренкавеля это сделать. И о том, сколь позорным подобное соглашение может показаться со стороны. А еще о том, какие беды обрушатся на Каркассон, если молодой виконт откажется опозорить себя подобным образом. Невеселые размышления. И вряд ли люди, приветствующие короля радостными криками, были бы так радостны, если бы знали, что у него на уме.
Во дворе замка было настолько многолюдно, что Арагонец даже не пытался разглядывать толпу, устремив взгляд на местного барона и готовясь приветствовать хозяина с хваленой южной учтивостью, делающей честь даже королю. Вряд ли он сам заметил бы того шевалье, на которого теперь указывал ему эн Гийом. Теперь же, после того, как рыцарь де Бриан столь торопливо спешился и публично вступился за какого-то якобы пленного, на бледного молодого человека в синей котте устремились разом десятки взглядов, в том числе и пристальный королевский.
Герб и петля на шее - сочетание скверное. А если человек этот, как утверждает эн Гийом, сражался за Гроб Господень, и вовсе немыслимое.
Солдаты барона между тем предостерегающе скрестили перед де Брианом копья, не позволяя приблизиться к пленному, и король нахмурился. Эн Гийом, кстати, напомнил ему про странный сон, посетивший его величество в горах.
- Опустите оружие, - велел он. - И снимите с него петлю. С теми, кто проливал кровь в Святой земле, церковь запрещает обходиться подобным образом.
Де Прэ, шевалье де Прэ… Имя казалось Педро смутно знакомым, но никак не вспоминалось, с чем оно связано. А вот львов он признал сразу. Таких же вышивали на своих знаменах герцоги Нормандии и те, кто принес им оммаж. Львы короля Ришара. «Ричарда», - сказали бы на севере. Де Прэ… А, ну да…
Тут Арагонец наконец-то понял, что сбило его с толку.
- Де Прео? - переспросил он, произнося нормандское имя на французский манер. - Гийом де Прео - кто-то из ваших родичей, шевалье? У меня при дворе до сих пор поют эту балладу. Однако вам, я вижу, сейчас не до баллад…
Король обернулся. Стоило все же поприветствовать хозяина замка. А заодно получить объяснения от него.
Толпа во дворе притихла, сопровождающие своего сюзерена рыцари переглядывались, равно готовые сесть за пиршественный стол с окситанцами и обнажить против них оружие.
- Барон, я наслышан о вас, как о справедливом правителе и радушном хозяине, - любезно заговорил Педро. - Я уверен, вы сможете развеять мои неуместные сомнения и объяснить, в чем провинился этот рыцарь, и отчего вы обращаетесь с ним столь дурно?

А вот на этот раз барон Мирпуа почти не удивился. Не удивился тому, что один из рыцарей королевской свиты узнал молодого франка. Не удивился, что сам король вспомнил кого-то из его родичей. Бог или дьявол, трудно сейчас сказать наверняка, не хочет смерти этого человека. Непросто спорить с подобными заступниками.
- Ваше величество, - поклонился Пьер Роже в ответ на приветствие Арагонского монарха. - Ваш визит в мой дом - честь для меня, а угодить вам - мое самое заветное желание. Я желал бы, чтобы все новости, что я могу вам поведать, были радостными и только радостными, но сердце мое полнится гневом от бесчинства, сверившегося на моей земле. Вы спрашиваете меня, в чем виновен этот рыцарь. И я отвечу: в проступке, рыцаря недостойном. В похищении знатной дамы. Конечно же, он не бесчестил ее. И вряд ли действовал по собственному наитию. Однако речь, мой король, идет о супруге виконта каркассонского донне Агнес. Люди, именующие себя крестоносцами, силой увезли несчастную женщину в свой лагерь, тогда как она направлялась к вам, ваше величество. Виконт отправил ее в Арагон, уповая на вашу защиту.
Мой сын, - продолжил Мирпуа, пристально вглядываясь в лицо короля Пере, - попытался вызволить виконтессу, но безуспешно. Он пленил этого рыцаря и, возможно, ярость и беспокойство за судьбу донны Агнес ослепили нас… Вы вправе оспорить мой приговор и избавить меня от клятвы жестоко покарать каждого, причастного к этому похищению. Речь идет о судьбе сестры королевы Марии, ваше величество, и я вручаю судьбу этого франка вам, мой король. Решите его участь сами.
Барон понимал, что лучше предложить это Арагонцу добровольно, чем ждать, когда он прикажет отдать ему пленника.