Море и ветер были добры к Амаро Парго, волны качали его маленькую флотилию так бережно, будто это были детские колыбели в заботливых материнских руках. Донна Хосефа Мария слушала их плеск, слушала скрип снастей и гудение ветра в парусах и впервые за последние недели не желала увидеть , наконец, линию берега. Не желала сойти на твердую землю, потому что это означало бы снова быть разлученной с Амаро. Пусть лучше это плаванье длится бесконечно, чтобы она могла видеть его, говорить с ним, дотрагиваться до него. Даже сейчас, пережидая самое жаркое время дня в капитанской каюте, которая стала ее домом – и не только из любезности капитана но и потому что тут все напоминало Хосефе о нем, каждая вещь помнила прикосновение его рук – она грезила о его поцелуях.

Ей бы молиться денно и нощно – молиться за души убитых, за Роситу и донну Кармеллу, упокоившихся на дне морском после краткой заупокойной молитвы. Ей бы терзаться мыслями о том, что с ней будет дальше. Возвращение донны Хосефы нельзя назвать триумфальным, отцу придется решать щекотливый вопрос – что делать с дочерью, которая так и не попала в Испанию, но зато побывала в лапах пиратов. Подходит для какой-нибудь баллады, но не лучшим образом сказывается на репутации невинной девушки. Но Хосефа даже рада – пусть не будет больше никаких женихов, пусть ее составят в покое, позволив быть с тем единственным, кому она отдала свое сердце. Только об этом она молилась.

Венецианское зеркало, висящее на стене, убеждало Хосефу в том, что счастье ей к лицу – вид счастья не портила даже трещина. Исчезла бледность и грусть, которые так тревожили дуэнью, их сменил нежный румянец на девичьих щеках, улыбка и блеск глаз, самых прекрасных глаз Гаваны, как утверждали влюбленные и поэты. В любви становишься тщеславным – не ради себя, ради любимого, и Хосефа, прихорашиваясь перед зеркалом, радовалась своей красоте и юности, потому что все это было для него. Для ее спасителя. Для ее возлюбленного.
И черепаховый гребень в волосах, и украшенный драгоценными камнями крестик в вырезе просторного платья, украшенного кружевами. Оно было сшито для того, чтобы радовать взор супруга донны Хосефы, но тому придется долго ждать…

- Лучше монастырь, - прошептала Хосефа своему цветущему отражению, которое было одой любви земной, не небесной.
Если ей не суждено быть с Амаро, не суждено стоять с ним у алтаря, то она предпочтет уйти в монахини и скрыть под грубой одеждой свое разбитое сердце. Но монастырь, как и Гавана, как и весь мир – где-то там, далеко. А здесь, в каюте, только мягкий золотистый свет, и Хосефа чувствует себя бабочкой, попавший в янтарь, застывшей в нем – застывшей в счастье любить и быть любимой.

Вспыхнул румянец на щеках Хосефы Марии, вспыхнул взгляд – это огонь был ответом на тот, что горел в глазах приватира. Но невинность – и ее родной брат, стыд, погасил этот огонь. Она так мечтала о нем, о своем храбром  возлюбленном, ушедшем в море. Сначала, пока не стерлась память, о его поцелуях, о его прикосновениях, будивших в ней нечто неведомое, нечто, чего она раньше не знала… но потом – время шло – и она любила уже образ. Украшала его, как украшают алтарь святого, но не цветами и драгоценностями, а своей тоской, слезами, надеждами. И молитвами, да, конечно, молитвами – о том, чтобы Господь сохранил ему жизнь, о том, чтобы вернул ей Амаро.
О, она обещала ему любовь в этих молитвах. Всю свою любовь и верность, ибо что еще может пообещать девушка, стоящая на пороге страсти? Не осознающая этого, но уже готовая сделать решающий шаг.
И вот, ее молитвы услышаны – а о других молитвах, о других клятвах, вырванных из ее сердца страхом, ужасом перед возможным бесчестьем она не думала. Этому не было места здесь, на «Аве Марии», рядом с Амаро, как нет места кошмарам ночи при свете дня.

- Я молилась, - тихо призналась Хосефа, - молилась, чтобы ты вернулся. Чтобы я могла еще раз взглянуть в твои глаза, прежде чем…
Прежде чем покориться своей судьбе и стать женой другого, ибо что она перед волей властного отца? Лишь песчинка… Но выговорить это немыслимо, это кощунство, говорить здесь и сейчас о ее замужестве.
Нет ничего.
Нет жениха в Испании. Нет отца. Нет ее долга перед семьей. Ничего нет кроме темных, бездонных глаз Амаро Парго, и огонь, который в них горел, и пугал и притягивал Хосефу Марию.
Он думал о ней. Думал на том краю океана. Хосефа не знала, есть ли признания слаще, должно быть, нет.

- Это чудо, - убежденно сказала она. – Чудо, что ты меня нашел… Амаро, прошу тебя, не оставляй меня. Больше никогда не оставляй меня!
Она не знала, о чем просила – вернее сказать, догадывалась, что просит о еще одном чуде, не меньше. Чтобы не оставить ее, Амаро Парго придется вступить в сражение с силами более могущественными, нежели море, ветер и пираты. Но она верила в него. Верила безмерно, с наивностью невинной девушки и страстью влюбленной женщины. Если кому-то суждено сотворить чудо – то только ему.
И потом, разве им не суждено быть вместе?
Хосефа верила, что да. Суждено. Что когда-то на заре времен, бог, отворяя человеческие души, создал одну, а потом разделил ее на две части, и вот теперь они встретились, и Амаро - половина души ее, половина ее сердца и ее единственная любовь. И если бы нужно было засвидетельствовать эту истину, взойдя на костер - она бы взошла на костер.

Отредактировано Хосефа де Вальдеспино (2021-06-01 13:52:24)